Вообще-то Генка никогда охотником-то и не был. Какой с него охотник, он комара-то бьёт, так морщится, слушает, как «кости у него трещат». Откуда кости у комара.

Генка, он вообще-то и не Генка вовсе, он Геннадий Петрович, – заведующий клубом. Это уже не важно, что в тот клуб почти никто не ходит, не важно. Главное, что должность такая есть, да и клуб в деревне есть, – ещё от той власти остался, не развалили как-то. Так что он при должности.

А кто при должности, – уважаемые люди.

Когда уважаемые люди села собирались на какое-то мероприятие, хоть посиделки на берегу, – это летом, хоть посиделки в сосёнках, – это тоже летом, хоть на рыбалку ехали, – получается тоже летом и тоже посиделки, всегда Генку брали с собой.

От него, конечно, пользы-то никакой, но и вреда большого не было. А то и поможет даже: газетку постелет, закуску из чужих котомок повытаскивает. Другой раз хлеб порежет, сало. Но это редко, – уж больно слеп.

Он и кружку-то с водкой на ощупь вылавливает с импровизированного стола. Очки у Генки – страшно смотреть, стёкла толстенные, с ядовитым фиолетовым отливом. Глаза за ними кажутся несуразно маленькими, кругленькими, сверлящими буравчиками.

Короче говоря, брали его только для компании. Выпив чужой водочки, так как своей ни разу не брал, как и закуску, Генка начинал травить анекдоты. Где он их брал, как запоминал, – можно только диву даваться. Рассказывал не прерываясь, не ожидая пока прохохочется компания. Ни разу не повторился за все многочисленные выезды и посиделки.

На зимнюю охоту выезжал Генка с меньшей охотой, – холодно, но всё же не отказывался, – ехал.

Ружьё имел старинное, отцовское, – по наследству досталось. Всё собирался зарегистрировать, документ получить, но дальше желания дело не двигалось. Да и большой нужды в этом не было, – Генка с того ружья почти не стрелял. Ещё на утиной охоте раз-другой за всю осень пальнёт, а зимой так и не заряжал даже, а то и не брал с собой вовсе.

В этот раз тоже не хотел брать:

– Холодно, только руки морозить.

– Бери, бери, охотник хренов! – это бывший директор совхоза.

Генка вернулся, приволок «фузею», как шутя называл старинное ружьё, сунул в карман пяток патронов, заряженных ещё года три назад. Втиснулся на заднее сиденье, зажав коленями ружьё, углубился в «мечты» о предстоящей охоте.

Первый загон был сразу удачным: директор школы подранил зайца и мужики, покружив по кустам с полчаса, перекрёстной пальбой из всех калибров добрали бедного «косого».

Все громко и радостно рассказывали друг другу, что это именно его выстрел был козырным. Спорили, хвастались, даже подталкивали друг друга, убеждая в своей удали и верности глаза.

Заяц, подвешенный за связанные задние лапы, распустил кровяную соплю и безучастно околевал.

Решили на крови по грамульке пропустить. Расположились прямо на капоте. Одна бутылка закончилась очень быстро, просто неожиданно. Тут ещё Генка со своими анекдотами, – не даёт прочувствовать момент охоты, отвлекает от волнительных природных красот.

Видимо с расстройства откупорили вторую.

Уже разогретые спиртным и разгорячённые сальными анекдотами, охотники спохватились, вспомнили, что они на охоте. Быстро скидали недогрызенные куски хлеба и колбасы в пластиковый пакет, швырнули в кусты пустые бутылки, торопливо втиснулись в машину.

Прямо на машине объехали с одной стороны болото с крепкими тальниковыми

кустами, на ходу высаживая стрелков. Все вместе решили, что Генку надо оставить на дороге, где кусты примыкают к лесной гряде. Там не особо бойкое место, но иногда может и лисичка прошмыгнуть.

Шофёр, Павел, с сыном, уехали на другую сторону и начали горланить, двигаясь по направлению к засаде, – притихшим охотникам.

Генка прохаживался по дороге, поскрипывал снежком, прислушивался к голосам загонщиков. Когда те стали кричать где-то в серёдке болота, а неподалёку от Генки затрещала сорока, охотника охватила какая-то необъяснимая тревога. Морозный воздух со свистом влетал в широко открытый рот. Воображение рисовало невероятные картинки, очки запотели и тем самым полностью отгородили реальный мир.

Разволновался охотник. Торопливо сдёрнул с плеча ружьё и на ощупь, выхватив из кармана патрон, зарядил его. Тем временем крик загонщиков чуть сместился вправо. Поворачиваясь в эту сторону, Генка, вдруг, явно услышал, как скрипит снег под ногами приближающегося зверя.

Он весь напрягся. Даже дыхание задержал. Он слышал, нет он ощущал всем своим естеством, как к нему приближается …нечто.

Генка даже не мог толком представить, – кого, какого зверя ждать, когда увидел: с противоположной от загонщиков стороны, раскачивая широкими, лоснящимися боками, выпуская огромные клубы пара из заиндевевших ноздрей, прямо на него бежал огромный лось.

Не пытаясь что-то сообразить, просто медленно сползая по стволу берёзки, возле которой он остановился, Генка приподнял ружьё и, не прикладывая его к плечу, а лишь направив ствол в сторону приближающегося зверя, выстрелил.

Грохот выстрела радостно полетел, покатился по верхушкам закуржавевших деревьев, извещая всех участников охоты о том, что загон не был напрасным, что хоть на кого-то зверь вышел. Особенно этот звук радостен загонщикам, – не зря глотки драли, не зря лезли по болотным крепям, – выгнали! Выставили зверя!

Ещё не рассеялся дым от выстрела, ещё не стихло далёкое эхо, а Генка уже понял: выстрел удачный.

Лось, будто споткнувшись, будто налетев на какое-то непреодолимое препятствие, рухнул. Рухнул совершенно бездвижно, широко, с изворотом откинув в сторону голову.

Из-за откинутой головы сразу стал хорошо виден старый, потёртый временем и непосильной работой хомут.

Даже Генка, сквозь свои, наспех протёртые очки, увидел этот хомут. И оглобли, накрепко притороченные к этому хомуту сыромятными ремнями.

Почти сразу услышал нечеловеческий вой, крик, мат. И вилы! Вилы, торопливо выхваченные из накренившихся саней!

…Генка не мог бежать, ноги не слушались. И кричать не мог,– голос пропал. Он просто сидел под берёзкой, в снегу, тихонько всхлипывал.

Все собрались на выстрел и на последующий крик. Ходили вокруг завалившейся на бок лошади, качали головами. Кто-то хвалил Генку за удачный выстрел. Директор совхоза, бывший директор бывшего совхоза подошёл вплотную к «удачливому» охотнику и с ехидцей заметил:

– А ты ружьё не хотел брать, чем же ты его добывал бы?

…Хрипя от злости, от усталости, неведомо откуда навалившейся, дед всё замахивался и вбивал, вколачивал сухонький кулак в бок поверженному супротивнику. Замах получался не полновесный, – мешал чуть тесноватый кожушок, сковывал движения. Да ещё ёлка, позади, – растопырила шильные сучья, и каждый замах приходился аккурат на эти шилья. Кожа на кулаке уже крепко была наколота теми сучьями, наколота до крови.

Правда, крови-то уж давно стало не хватать и для нутра, для сугрева, а потому наружу она шла неохотно. Малыми каплями. Даже не каплями, так, бисеринками. Но и бисеринки те, размазываясь по сухой коже, пачкали. Это ещё больше злило старика, он ярился и пуще вбивал кулак, значимее. С придыханием.

– Вв-от! В-в-от тебе!

Он снова замахивался, опять натыкаясь кулаком на острые сучья, опять всхрипывал:

– Во-от! Полу-учи, тварина!

«Тварина» лежал под коленом старика, крепко смежив глаза, даже ресницы не вздрагивали. Лежал, ни жив, ни мёртв, не шелохнувшись. Стойко принимал жестокие побои, – знал, за что.

– Во-от! Во-от!

Дед и рукавицу-то скинул, чтобы побольней было, поувесистей. А получилось, что себе же хуже, – раскровенил.

Задохнулся на очередном замахе, даже икнул, будто, и расслабился. Отвалился на колючую ёлку, глаза выкатил из орбит, судорожно ловил морозный воздух замшелым ртом. Кожушок на груди распахнул, – сипел и хлюпал чем-то внутри, под рубахой. Рубаха, давно не стираная, исходила паром.