Оставалось проверить пару верховых капканов, да у самой переправы через говорливую речушку Звона, – поставил прошлый раз капканчик на норку. Прямо под берегом та устроила себе туалет. Вот там, на следочке, и приспособил дед хитрую ловушку.

Звона, – видно, так и названа была, что день и ночь, не зависимо от времени года, прыгала, плясала по каменистым перекатам, растворяя в окружающих зарослях приятные трели. Словно неустанные бубенцы под дугой лихой тройки, так и поют, так и заливаются.

А ещё имела Звона свою особенность, впрочем, и другие, таёжные речушки страдали тем же. Так вот, Звона была по всему руслу, словно усеяна донными родниками. По этой причине она не замерзала даже в самые лютые морозы. Другие речушки всё же перехватит порой, а эта, нет: звенит и звенит. Только чуть закрайки распустит, да и те, скорее для красоты, для форсу.

Для охоты речка неудобная. Запросто не перейдёшь, – только по переправе.

Вот и здесь, где кончался путик, через всё русло лежал огромный кедр. Ещё с напарником его роняли, а вот, всё служит. Отсюда поворот к зимовью, – рядом уж.

Капкашки, что на «зенитках», были пустыми. Даже следочка свежего, поблизости не появилось. Колька, поняв, что работа закончилась, свернул на переправу, приободрился, и наддал хода. Он всегда так делал, – от последнего проверенного капкана уходил, оставляя старика одного, проверял у зимовья чашки, вёдра, помойку. А заслышав шаги хозяина, радостно выбегал навстречу, оповещая того, что дома всё в порядке, всё спокойно. И уже вместе подходили к зимовью.

Дед притормозил возле переправы. Капкан на норку стоял на тридцать шагов дальше по берегу. Скинув панягу и натянувшее плечи ружьё, пошагал эти тридцать шагов налегке.

А и правда, много ли весит та полупустая паняга, в которой три белки, топор, да котелок. А словно крылья выросли, – так легко и свободно шагнулось, будто и не было той давешней смертной усталости.

Сразу за поворотом, на закрайке, на том самом береговом льду, – черновина.

– … ё – моё! Капканчик-то, сработал!

Выгнувшись дугой, упруго обвив капкан и спутавшийся потаск, норка деловито, но торопливо крошила зубы о непримиримую сталь капкана. Треск ломающихся зубов был отчётливо слышен в вечернем воздухе. Его не мог заглушить даже мелодичный звон струй.

Зверёк так хотел, так стремился жить, что неутомимо брыкаясь, катаясь и кувыркаясь, сумел выдернуть потаск, к которому и был привязан капкан. Перекидываясь, вырываясь, норка всё ближе подбиралась к краю льда.

Дед половчее перехватил посох и торопливо кинулся к добыче. Норка тоже заметила приближающуюся опасность, оскалилась остатками зубов.

Замахнувшись посохом, старик покатился по свежему льду, припорошенному снежком. Уже понимая, что он не удержится на краю, что съедет в воду по инерции, охотник, всё же долбил норку посохом. А подкатившись к краю, надломил ледок своей тяжестью и ухнул в ледяную купель, туда же увлекая и поверженную добычу.

Только оказавшись в воде, старик резко встал на ноги и сразу отметил, что намок лишь до пояса, ну, разве чуть выше.

– Бывало и хуже.… Не впервой…

Пытаясь сразу выбраться на лёд, дед сделал несколько неудачных попыток. Лёд был скользкий, – ухватиться не за что, а просто так выброситься не получалось. Старик огляделся и стал медленно продвигаться вдоль кромки льда против течения. Там сразу начиналась глубина. В другую сторону он и пробовать не стал, – там омут. И норка с капканом где-то в этом омуте скрылась, и посох уплыл.

Попытки раскачать и отломить лёд, результатов не принесли. Лёд был хоть и тонкий, но по-зимнему крепкий. Поворачиваясь во все стороны, выискивая хоть какой-то выход, старик понял, что теряет те драгоценные минуты, которые удерживают его от неминуемой гибели.

Не может человек безнаказанно находиться в ледяной воде. Отпущены, конечно, какие-то минуты, моменты, мгновенья, – для каждого они свои, но для всех есть предел. Есть!

– Колька! Коленька!

Понял дед, что надеяться больше не на кого. Только на чудо, да на верного друга. Хотя в данной ситуации, такой друг, как Колька, хоть он и верный, вряд ли подаст лапу помощи. А если и подаст, не удержит, не сможет вытянуть намокшего и уже не чувствующего ног, старика.

Старый кожух намок, раскис, и всё сильнее тянул своего хозяина в сторону омута.

Где-то совсем близко к горизонту упало невидимое солнце. Или уши заложило, или правда река перестала звенеть. Тишина навалилась такая невыносимая, что дед с каким-то ужасом, не своим голосом завопил:

– Колька!!! Колько-а-х-х!!!

Ещё прошли какие-то минуты, показавшиеся старику удивительно долгими.

Пёс вывернулся из-за поворота реки и кинулся к хозяину. Он сразу понял, что случилась беда. Увидел эту беду в глазах старика.

Однажды, они добыли молодого быка лося. Тот, будучи уже смертельно раненым, кинулся через протоку, и, провалившись в молодом льду, встрял там, почти посередине. Дед тогда тоже залезал в воду. Но сначала, на берегу развёл огромный костёр, и лицо было весёлое, радостное.

Всю зиму потом, Колька грыз вкусные кости, вспоминая ту удачную охоту.

Сейчас же костра не было, и лицо у деда совсем не светилось радостью. Наоборот, оно стало совсем серым и покрылось густой паутиной морщинок.

Едва выдавливая из себя слова, старик просил:

– Кольша, неси. Неси, Коленька.

Кобель, навострил уши, услышав давнюю, но приятную команду, ещё чуть посидел рядом с хозяином, наклоняя голову, то на один бок, то на другой, отскочил, сделал круг по чистому льду, снова сел.

Неси!

Колька вскинулся, будто вспомнил, и стремглав улетел за поворот, в сторону переправы. Через мгновение он уже появился вновь, держа в зубах панягу. Мягко положил её перед хозяином.

Дед, скованными движениями, насквозь промёрзшего человека, развязал клапан, откинул его и вытянул топор.

На длину вытянутой руки, прорубил дырку во льду и крепко зацепил там топор. Подтягиваясь одной рукой за топорище, другой опираясь о край льда, он смог вытянуть себя на лёд. Откатился к берегу.

Лёжа на спине, хотел почувствовать, как стекает вода. Но не чувствовал, не слышал. И звона струй больше не слышал, и ног не чувствовал. Хотя нашёл ещё силы подняться. Сначала сидя долго рассматривал топор, крепко зажатый в руке, потом и вовсе поднялся, с треском отдирая уже примороженный ко льду кожух.

Вошёл в берег. Даже не вошёл, чудом каким-то вдвинулся. В лесу было уже совсем темно. Колька топтался рядом, не зная, чем помочь. Гнилой берёзовый пень вдоволь обеспечил берестой.

Ткнувшись на колени, откуда-то из-за ворота достал спички и, выловив из коробка щепоть, чиркнул. Береста занялась весело. Ещё подложил, ещё. Какой-то сухой сучёк, ещё.

Встать не мог. В голове туман. Холода нет.

Немощь. Уже умостившись на бок у прогорающего костерка, едва разлепил губы:

– Вот, Коля. Вот.… Получается, что дошёл я. Дошёл. Всё спешил, всё старался, а вот дошёл и не верится…

Кобель беспокоился, суетился рядом, предчувствуя беду, даже взлаивал легонько, но, как только дед снова начинал бормотать, едва слышно, он замолкал, прислушивался.

– Это друг, знать надо, помнить всегда, что он,… край, где-то впереди. Где-то впереди и… рядом. Совсем по-другому жить станешь,… когда осознаешь.

Старик хотел передвинуться, или поправить что, но рукав примёрз к одёжке и полностью сковал движения. С трудом выныривая из своего последнего, сладостного сна, дед чуть шевелил губами:

– Домой. Домой, Коля. Скажи там…

Но Колька ослушался, не ушёл домой. Ещё долго лизал старика в лицо, пихал его носом, пытаясь разбудить. Потом всю ночь лаял. Даже и не лаял, и не выл, будто плакал.

Три дня ещё лежал Колька возле своего хозяина, свернувшись клубком у него под спиной, всё пытался согреть. Не мог поверить в случившееся. И лишь после сильного снегопада, когда старика полностью прикрыло, Колька ушёл. Ушёл в деревню, сообщить горькую весть.