Зинаиде не было тогда и девятнадцати лет, но она уже была красавицей с тонкими чертами лица и пушистыми волосами пшенично-золотистого цвета. На неё многие обращали внимание, но бывшая княжна умела держать дистанцию, даже не задумываясь над этим. Только с очень близкими людьми, со мной, или рядом с батюшкой Владимиром, она утрачивала облик статуи и превращалась в жизнерадостную, тонко чувствующую девушку. А тут этот, ненормально увлеченный дисциплиной в операционной врач помог ей надеть пальто, сделав шаг вперед, оказался перед ней, и...

 - Благодарю вас, - тихо сказала она, окончательно покраснев, не в силах посмотреть ему в глаза от смущения.

 Иван Афанасьевич вздохнул, собираясь с силами.

 - Я провожу вас, - решительно сказал он. И Зика не смогла сказать ему "нет".

 Они оба посмотрели на меня, потому что стеснялись друг друга, и я покорно потащилась вслед за подругой.

 Чуть позже я узнала, от Зики, конечно, что Иван Афанасьевич был родом из простых крестьян. Начальное образование получил в дореволюционной церковно-приходской школе. Школа же и отправила его в уездный город, учиться на фельдшера. В гражданскую войну фельдшер Комаров работал в санитарных поездах, в 20-ом году уже учился во 2-ом МГУ на хирурга. В те годы как раз и пригодилось его крестьянское умение махать топором. Дров для отапливания классов не было. Университет всем составом ездил на лесозаготовки. Было холодно, голодно, но они все, учащиеся и учителя тех лет, буквально сроднились, совместно преодолевая трудности. В конце 24-го года Иван Комаров был молодым практикующим хирургом с удивительно изящными для человека его происхождения манерами. Хотя я зря так о его происхождении. Внутреннюю деликатность он наверняка унаследовал от своих родителей, (я встречала в жизни деликатнейших людей из крестьян) а манеры впитал, постоянно и тесно общаясь с московской интеллигенцией.

 Но это я уже с высоты прожитых лет так оцениваю Ивана Афанасьевича. Тогда, в конце 24-го года, я была совсем не настолько проницательна и великодушна. Я с обидой и досадой наблюдала, как Зика рассеянно улыбается, вспоминая о своем противном блондине. Нет, я не была против блондинов, Зика сама была блондинкой. Но в ней чувствовалась порода, при светлых волосах, ресницы и брови у неё были вполне заметными, темными, серые глаза оттенялись густыми темными ресницами. А её поклонник был настоящим блондином с мало заметными бровями и ресницами, не эффектным и не выразительным. Один раз он той зимой, кстати, перед свиданием с Зикой зашел в парикмахерскую и покрасил ресницы и брови. Я, заметив это, была шокирована, совсем не оценила растерянность несчастного молодого человека, пошедшего на крайнюю меру для привлечения внимания понравившейся девушки.

 - Зика, ты предаёшь нас, - твердила я чуть ли не через день. - В такое время, когда вся церковь готовится к последнему бою, ты так по-мещански увлечена.

 Но все было бесполезно. Та, которую я уже давно воспринимала как сестру, краснела при каждой встрече с молодым врачом. Он тоже, увидев её, забывал, чем только что занимался, начинал заговариваться. Профессор Рейн, добродушно усмехаясь, разводил влюблённых, чтобы они ни в коем случае не встретились на серьёзной операции.

 Когда Зика пропустила воскресную литургию, чтобы съездить со своим поклонником, у которого неожиданно получился свободный день, в Сокольники, погулять в пригожий такой зимний денёк, пасмурный, с ледяным ветром, я не выдержала. Пожаловалась отцу Владимиру, в первый раз в жизни пожаловалась на свою любимую Зику.

 - Тася, изволь оставить её, это не твоё дело, - неожиданно резко сказал мне батюшка.

 - Как это не моё? Зика мне сестра, - впервые в жизни я возразила своему духовнику. У меня слёзы выступили на глазах. Мне казалось, что Зика губит свою душу, а никому и дела нет.

 - А мне она дочь духовная, - все так же твердо ответил мне отец Владимир. - Оставь. Её. В покое.

 Он никогда раньше не говорил со мной так неласково. Я была морально убита. А тут ещё вечером Зика вернулась на седьмом небе от счастья, ничего земного вокруг себя не замечая.

 - И что вы делали весь день? - прокурорским тоном спросила я. - Под этим призывно пронизывающим морозным ветрилой, в уютном сумраке зимнего дня?

 - Что? - Зика посмотрела на меня рассеянно и улыбнулась. - Не помню, Тасечка. Ваня о себе рассказывал. У него такая жизнь интересная.

 - "Ваня"? - грозно переспросила я. - Не "Иван Афанасьвич". Уже Ваня. Ещё скажи, что ты с ним целовалась.

 Зика покраснела так, что на кончиках её длинных ресниц повисли слёзы.

 - Только на прощание, - еле слышно сказала она.

 Я открыла рот, но не смогла издать ни звука от возмущения. Закрыла его обратно и молча уселась читать не помню уже какую духовную книгу.

 Ну и ничего удивительного, что, услышав, что Иван Афанасьевич Комаров развлекал мужской коллектив в какой-то праздник тем, что читал наизусть Гаврилиаду Пушкина, я молчать не стала. Подумать только, наизусть! Подозревая, что Зике название этой кощунственной поэмы ничего не скажет, я дождалась, пока она сядет за стол и уткнется невидящим взглядом в очередной учебник, вытащила из папиной библиотеки нужный томик с заранее заложенной закладкой, открыла нужную страницу и положила книжку перед своей духовной сестрой.

 - Вот. Ознакомься, - сказала я торжествующим голосом. - Вот это твой Ваня наизусть(!) читал в атеистическом коллективе на какой-то мужской вечеринке.

 Зика скользнула глазами по открытому тексту, мгновенно вспыхнула и резко захлопнула книгу. Потом закрыла руками лицо и так замерла. Я чувствовала, что ей стало настолько плохо, что лучше мне к ней не подходить. Никому лучше сейчас не подходить к несчастной девушке. Но раскаяния не было. Я видела себя хирургом, вскрывшим созревший гнойный абсцесс.

 В тот вечер мы рано потушили свет и легли спать.

 Со следующего дня Зика начала избегать Ивана Афанасьевича. Понятное дело, у молодой девушки, так воспитанной как она, никогда бы язык не повернулся, объяснить причину разрыва. А он, пару раз попробовав подойти к заледеневшей ci-devant, решил, видимо, что эта гордячка посчитала его недостойным общения с собой, вспыхнул и больше встреч не искал.

 Я могла бы считать свое дело успешно завершенным. Но Иван Комаров был всё же мужчиной, скучающим без той, которую он полюбил. Зика молча плакала по ночам в подушку, ничем себя не выдавая днём. Он предпринял ещё одну попытку помириться. Иван Афанасьевич встретил нас возле нашего дома и, не обращая внимания на меня, схватил Зику за руки, практически против её воли.

 - Зика, добрый вечер, - начал он, крепко её держа. - Я достал два дефицитных билета в Большой театр на "Князя Игоря". Пойдем прямо сейчас.

 У чувствительной девушки подкосились ноги от сильного потрясения, и она осела прямо ему в объятия. Я бросилась вырывать свою сестру из его вполне по-крестьянски сильных ручищ.

 - И что тут происходит? - спросил Семён, как нельзя вовремя подошедший к нашему дому.

 - Сеня, - задыхаясь попросила Зика, - доведи меня, пожалуйста, до квартиры.

 - "Сеня"?! - ахнул Иван Афанасьевич. Но рук не разжал, потому что Зика на ногах по-прежнему не держалась.

 - Чувствую, что моя жена что-то натворила, - спокойно сказал Семён. - Здорово, Иван.

 Он помнил молодого врача, потому что встречал его раньше, когда тот провожал Зику до дома.

 - Ваша жена?

 - Да. Тася, - резко ответил Семён, останавливая приступ ревности влюблённого в Зику человека.

 - Нет, Тася не виновата, - тихо сказала Зика, сумев взять себя в руки. - Отпустите меня, Иван Афанасьевич. Я с вами не пойду. Не пойду больше никуда.

 - Да почему? - он её отпустил, но пристально вглядывался в глаза в неярком свете газового фонаря.

 Девушка покраснела, молча отвернулась и убежала в подъезд. Её поклонник бросил дефицитные билеты в снег, выругался сквозь зубы и пошёл прочь.