Семён молчал, поддерживая меня, чтобы я не поскользнулась и не упала на скользкой мокрой горочке.

 - Думаю, теперь, именно теперь, мы этого и сами уже не понимаем, - неожиданно признался он. - Когда поезд набирает ход, пассажиры вынуждены оставаться в вагонах.

 После этих слов я таки поскользнулась. Он помог мне подняться, и мы пошли дальше.

 - К тому же, если бы перед самой чисткой несколько видных товарищей не уехали неожиданно на дачу к товарищу Бокию, всё могла кончиться гораздо хуже.

 Я остановилась. Он тоже.

 - Твой отец Владимир хорошо молится, - еле слышно сказал Семён. И мы пошли дальше.

 Отца Владимира тогда тоже вызывали на Лубянку. Он ничего мне об этом не говорил. Я от матушки узнала, что Тучков беседовал с ним о патриархе. Только беседовал, ничем не угрожал.

 - Патриарх - прекрасный человек, - сказал о. Владимир Евгению Александровичу. - Ничего больше я о нем сказать не могу.

 Потом, в один из вечеров, к изолированному от архиереев патриарху, в обход практически всесильного Тучкова, сумели прорваться несколько епископов во главе с владыкой Кириллом Смирновым.

 "Ваше Святейшество, о нас, архиереях вы не думайте. Мы только и годны теперь на тюрьмы".

 О. Красницкий в то время выступал в газетах с заявлениями в духе В. Маяковского. "Я и Тихон - близнецы братья. Кто более матери истории ценен?"

 А другой лидер обновленцев "митрополит" Введенский практиковал беседы с верующими, например, на темы "электризация нравственности", или "индустриализация религии". Не отставал от жизни.

 Понятно, что не только обычные миряне были смущены введением одного из лидеров обновленцев в состав Синода при патриархе Тихоне, но и епископы сочли необходимым встретиться с Первосвятителем, несмотря на ожидавшие их за этот поступок репрессии. После встречи, их всех в очередной раз арестовали, выслали из Москвы и вновь отправили в ссылки туда, где трудно было выжить даже молодым людям, что уж говорить о маститых старцах.

 Мы же, канцелярия патриарха, создали во множестве экземпляров ещё один документ.

 "Ввиду того, что Священный при мне Синод и вызываемые мной архипастыри не зарегистрированы гражданской властью, нахожу благовременным работу Синода прекратить".

 Помимо отказа в регистрации архиереев, Советская власть никак не хотела предоставить Патриарху помещение для работы Синода. Начаты были переговоры о покупке домика в Сокольниках, но они шли с невероятным трудом. Верующие, всё же надеявшиеся на благоприятный исход переговоров, собирали деньги для покупки. Но той зимой наш патриарх потерял сознание прямо во время богослужения. Его поместили в Бакунинскую клинику, откуда он уже не вышел. Ответственность всё тяжелее и тяжелее давила на плечи заместителя патриарха Тихона, его первого помощника после ссылки владыки Иллариона Троицкого, митрополита Петра Полянского.

 Мы с Зикой к тому времени в Донском монастыре почти не появлялись. Отец Владимир, сдержанный, сосредоточенный, всегда в молитве, продолжать работать и в канцелярии и служить в своем храме, в нескольких десятках метров от главного здания чекистов. Он иногда приносил нам документы для переписывания и незаметно передавал в храме. И, благодаря работе по переводу итальянского романа, мы с Зикой вполне могли стучать клавишами пишущей машинки прямо в своей комнате, не опасаясь больше Олёниных доносов.

 - Нашим товарищам известно, что моя жена ответственно отнеслась к заданию партии, - как-то сказал Семён, принеся очередную пачку превосходной белой бумаги. - "Стучит машинкой до полуночи", - процитировал он и криво усмехнулся. Я вздохнула и положила пачку бумаги поверх очередного указания митрополита Петра, которое тогда находилось в работе.

 На самом деле, работа над переводом романа Сальгари занимала гораздо меньше времени, чем представлялось товарищам из ГПУ. Зика попросту садилась рядом со мной и диктовала готовый русский перевод. Я набирала его на машинке практически без помарок. Именно за аккуратность меня ценил как переписчицу отец Владимир.

 - Сумасшедший он, ваш Чёрный корсар, - пробурчала я Семёну.

 - Правда? - он усмехнулся. - Не читал. Я не читаю такого.

 Этот сын чернорабочих действительно не слишком любил читать. Его учила грамоте моя мама, потом он постоянно где-то доучивался, но чтение так и не полюбил. Только по необходимости.

 - Правда. На него по вечерам странная меланхолия нападает, убитые братья в видениях являются и требуют отомстить. Хотя тот корсар и так уж достаточно народа перебил...

 Семён все с той же кривой усмешкой на меня смотрел и, кажется, понял мою невысказанную мысль, что потому-то Чёрный корсар так чекистам и нравится, что чем-то на них похож. По слухам, сам Дзержинский иногда впадал в такую "меланхолию", что ничего вокруг не видел и не слышал.

 Но вслух мы тогда, естественно, ничего не сказали. Товарищ Петров забрал очередные листочки с переводом истории о психически неустойчивом корсаре и вышел из нашей с Зикой комнаты.

 Марфо-Мариинская обитель, в которую нас с Зикой батюшка благословил ходить учиться, в 24-м году переживала краткие мгновения относительного спокойствия. Ей покровительствовала жена Троцкого, снисходительно относился председатель Моссовета Каменев. Но мне всегда казалось, не знаю, права я или нет, что своеобразным ангелом-хранителем Обители стал известный в Москве врач Фёдор Александрович Рейн. Его назвали вторым доктором Гаазом, хотя внешне он совсем не был похож на известного доктора девятнадцатого века, девизом которого были слова: "спешите делать добро". Внешне Фёдор Александрович выглядел типичным русским профессором, с зачесанными назад густыми седыми волосами, седой аккуратной бородкой, с проницательным взглядом из-под тяжелой оправы очков.

 Профессор Рейн был главврачом 1-ой Градской больницы, преподавал на медицинском факультете 2-го МГУ, где также заведовал клиникой, пользовался непререкаемым авторитетом среди верующих и неверующих коллег. И к тому же он был попросту врачом - бессребреником. Фёдор Александрович пожалел осиротевших после ареста своей Великой Матушки сестёр Обители и взялся им помогать, что в те годы требовало немалого мужества. Простые косынки сестёр милосердия Марфо-Мариинской обители зачастую носили княгини и графини погибшей Российской империи.

 После революции в Обители находилась отлично оборудованная клиника где-то на тридцать коек с собственным рентгеновским аппаратом (это в те-то годы!) и с неплохой по тому времени аптекой. И аптеку и больничные койки сначала взял под опеку 2-ой Московский Университет. В Обители проходила практика студентов, частичная оплата содержания больных в клинике также шла за счет Университета. Но потом между сёстрами Обители и руководством 2-го МГУ начались какие-то, не знаю точно какие, споры. Ведь не все врачи были такими бессребрениками, как Ф.А. Рейн. Да и сёстры настаивали, чтобы в клинике лечились только женщины. В результате в 24-ом году 2-ой МГУ курировал только аптеку при Обители, а клиникой заведовал лично профессор Рейн, и относилась эта клиника формально к Комиссии по улучшению труда и быта ученых врачей.

 Но, поскольку профессор Рейн по-прежнему преподавал студентам 2-ого МГУ, то молодые врачи из его окружения часто работали в клинике Обители, да и мы, учащиеся сестры, иногда ассистировали и в Павловской клинике и в клинике при 1-ой Градской больнице.

 И вот однажды, когда мы с Зикой после тяжелого дня одевались в вестибюле, к нам подошёл, красивым жестом надевая перчатки, молодой врач по имени Иван Афанасьевич Комаров. Он подал мне пальто уверенным жестом и обернулся, чтобы помочь Зике. Я впала в состояние тяжелого ступора, потому что менее часа назад этот же самый Иван Афанасьевич отстранил меня от операции, потому что я подала не тот, как он решил, зажим. Голос он не повышал, не ругался, но было невероятно обидно. В тот день мне впервые позволили участвовать в несложной операции, а не просто наблюдать за процессом со стороны. Особенно досадно стало, когда я увидела, что спустя пять минут заменившая меня сестра подала ему мой зажим, но уже по его требованию. Из-за своего ступора я не сразу заметила, как взволнован молодой врач. Но потом порозовела Зика, и это я уже заметила.