Меж тем жители этих краев принялись с огромным рвением выращивать привезенных из России овец романовской породы. Таниелю без конца несли шкуры, шерсть белая, вьющаяся и мягкая, как шелк. Если таким мехом подбить полушубок, можно без страха блуждать по Долине духов и ночь проспать в сугробе — холод не проберется к телу.

Таниель намотал себе на ус поучительные рассказы родственника. Прежде чем браться за великолепные шкуры, он развешивал их на веревке — пусть проветрятся. Один-единственный громкий вскрик Явы на всю жизнь сделал Яака калекой — Таниель не смел из-за овечьих шкур подвергать опасности всю семью, жившую в баньке.

А в деревне одобрительно говорили, что Таниель не боится труда и отбеливает шкуры — вещь должна получиться отменной.

Особенно много неблагодарных хлопот было у Таниеля с женскими шубами. Шуба не должна была давить на слабые плечи женщин, и Таниель делал все возможное, чтобы она получалась нежной и воздушной. Матис натесал досок для Таниелевой работы и сколотил из них большие щиты. Намочив шкуру снизу — против моли Таниель добавлял к воде размоченные листья багульника, — он клал ее на щит и натягивал так, чтобы она становилась тоньше, а затем гвоздиками прибивал края к доске. Когда шилась шуба, семья должна была потесниться. Шкуры, сушившиеся на щитах, занимали целую стену дома. Таниель следил, чтобы помещение не было чрезмерно натоплено. От жары шкуры делались ломкими.

Когда овечье стадо снималось с гвоздиков, Таниель расчесывал шерсть, чтобы вдохнуть в нее жизнь, — хотя мех под шубой и не был виден.

Теперь с этой работой придется распрощаться. Очевидно, Таниель не сошьет в своей жизни больше ни одной шубы. Все прежние уже стали воспоминанием. В городе Таниель найдет другую работу. Он должен идти в ногу с веком. В эпоху колес, железа и машин мужчине не пристало приглаживать овечьи завитки. Таниель где-то вычитал: если ты достиг в своей работе совершенства, оставь ее и выбери другую. Согласно этому наставлению он и собирался поступить.

И тем не менее приятно было вспомнить минувшее.

Лишь похвала сопровождала работу Таниеля. Стоило человеку распахнуть полы своей шубы, как из-под нее выглядывало пушистое облако летнего неба.

Однажды Леэни переступила порог баньки, держа под мышкой связку шкур.

Она разложила белых ягнят, и в комнате стало светло.

Таниель оживился, он мысленно поклялся себе, что сошьет для Леэни самую красивую на свете шубу, но в то же время у него возникло странное противодействие: он не хотел брать эту работу.

Внезапно он почувствовал, что устал от всего и в первую очередь от себя: без конца гнешь спину над столом или швейной машиной, редко взгляд твой скользнет через окно на болото, редко улыбка тронет уголки губ. Он бы хотел вскочить со стула, отмести в сторону это белое ягнячье стадо, заполнившее комнату в баньке, распахнуть дверь, взять под руку Леэни и пойти с ней через россаский двор в Долину духов. Он хотел бы бродить там, хотел, чтобы его увели в сторону от дороги и дали переступить через границу времен года. Искрящийся снег тает в весеннем тумане, капли воды поблескивают на бровях Леэни, подходит к концу светлая летняя ночь, красный месяц ранней осени скачет по пригоркам Долины духов.

Он не хотел быть портным, который сопя гнет спину у окна, глаза от напряжения слезятся, иголка ныряет в ягнячью спинку, зеленое сукно для верха прилипает к меху, пока все, что находится в руках, не становится оболочкой для Леэни.

Леэни соблаговоляет еще раз перешагнуть порог баньки, комната на миг наполняется светом, и девушка надевает шубу. Воротник из белой пушистой шерсти, подобно сугробу, поднимается вокруг шеи Леэни, зеленое сукно за один миг превращается в скорлупу, через которую невозможно проникнуть, — Леэни больше незачем приходить сюда, в баньку.

Яак глубоко дышал и следил за каждым движением Леэни. Хелин нагнулась к глухонемому, готовая каждую минуту приструнить парня. Яак кинул на Хелин презрительный взгляд — Таниелю казалось, будто он слышит безмолвный вопрос своего младшего брата: почему вы считаете меня животным и хотите держать на привязи?

Люди, достигшие возраста Таниеля, привыкли владеть собой — или это тоже было свойственно возрасту, что в тот же самый миг он начал мостить для себя дорогу утрат? Таниель огляделся вокруг. Суровое лицо Явы было полно нежности, выражение его было не только покровительственным, но и покорным. Ее глаза просили — кого? Может быть, бога? Но она давно уже не верила в бога. Ее глаза не переставали умолять. Почему судьба не могла сделать ее сына-холостяка счастливым?

Таниель боялся, что Ява снимет со стены выкрашенный в ярко-зеленый цвет пучок полевицы и протянет его Леэни.

Лучше, если б народ в баньке не пробуждался от своего обожествляющего оцепенения и не делал необдуманных шагов.

Леэни и так знала себе цену. Нельзя было поощрять се самоуверенность, слишком легко было стать в ее глазах ничтожеством.

Поймав себя на этой мысли, Таниель понял, что он упорно приучал себя к потере.

Так он без конца и отступал — потихоньку, почти незаметно, усмешка, как у Матиса, в уголках губ. В тот раз, когда Леэни, разложив в баньке свои ягнячьи шкуры и сказав все, что надо было сказать, притворила за собой дверь, Таниель пришел к одной совершенно новой мысли. Понимала ли Ява, своим криком порвавшая Яаку барабанные перепонки, понимала ли она, что в силу того же самого мгновенного события в характере Таниеля в течение последующих лет появилась червоточина? Иначе почему бы он так остро чувствовал возможные последствия поступка, отказываясь тем самым от самих поступков?

После ухода Леэни комната в баньке сразу стала серой и неприютной, яркая полевица на стене словно бы увяла, пыль летала вокруг стеблей, Ява укоризненно смотрела на Таниеля. Таниель догадался, о чем думает мать — почему у меня родился такой трезвый и робкий сын.

К счастью, пытливая мысль Явы не наткнулась на свиней Якоба, которые однажды, в далеком прошлом, рыли здесь картофельное поле.

Ява поглядела на Матиса, тот улыбался отсутствующей улыбкой — вот где получило начало существо Таниеля. Очевидно, Ява испытывала в этот миг неприязнь к своему мужу, который когда-то, трезво рассудив, оставил девушку и взял вдову с двумя детьми, чтобы избежать воинской повинности.

Чем руководствуется Таниель?

С этого вечера морщины в уголках рта Явы прорезались еще глубже. В зрачках ее появилась пелена страдания, которая, правда, не лишала взгляд остроты, но гем не менее затуманивала краски жизни.

К осенним заморозкам стадо белых ягнят превратилось в подкладку на шубе Леэни. Хелин с ожесточением расчесывала шелковистую шерсть — под темным потолком избы летали пушинки. Зеленое сукно цвета весенней травы прижималось к барашкам, словно они еще раз были пущены на луг.

Когда выпал первый снег, Леэни снова пришла в баньку. Она оставила наружную дверь за собой открытой, будто хотела повернуться на каблуках и тут же исчезнуть в снежных хлопьях. Любая рука, которая потянулась бы за ней, оказалась бы полной снега.

На этот раз Таниель пошел проводить ее.

Леэни болтала о пустяках, разговор вертелся вокруг Медной деревни и Долины духов.

Снег прекратился. Белый слой, покрывший землю, таял в лужах на тропинке. Темные пятна ширились.

— У тебя хорошая домашняя работа, — внезапно сказала Леэни. Казалось, она все время думала об этой фразе, хотя сама и щебетала о другом.

Таниель молчал. В словах Леэни проскользнуло какое-то презрение, словно она говорила об отброшенном в сторону человеке, который влачил существование на теплой печке.

Таниель чувствовал: если он хочет еще что-то спасти, надо действовать решительно. Надо совершить какой-то безумный поступок. Что? Схватить девчонку и стиснуть ее, как клещами? Заставить ее глотать воздух? Может быть, ему надо было прошептать ей какие-нибудь глупые бессвязные слова страсти? Или спокойно и твердо сказать: я увезу тебя отсюда. Мы сразу же отправимся в самый дальний конец света, где средь зеленого луга растет апельсиновое дерево Явы. Или еще что-нибудь подобное.