Больше Матис и Ява не решились пойти на беседу к Эугениусу-младшему.

Сложная борьба церковных деятелей перестала быть предметом разговоров в баньке. Лишь изредка Ява в сердцах кидала, что вера без дел — мертвая вера.

Матис пытался успокоить Яву. По его мнению, жизнь за пределами Медной деревни была такая сложная и непонятная, что лучше не совать туда свой нос. Матис мог в самую темную ночь пойти через Россаское болото и не свалиться в ямину, он умел плотничать, починить ось или спицу было для него пара пустяков. Обивая лен, вся округа пользовалась обтесанными Матисом валиками, на изготовление их шла карликовая береза — ее древесина с плотным рядом годичных колец была устойчивей. Да и на многое другое годились руки Матиса, только вот за справедливостью ему было не угнаться.

Ява же, напротив, стремилась все вещи в мире тотчас поставить на свои места согласно собственному разумению. Вот и теперь она пришла к выводу, что пасторы сутяжничали лишь для того, чтобы самим прославиться. Ходят на цыпочках вокруг, чтобы невидимый нимб не упал с их голов, — подумать только, они осмелились выступить против царского повеления!

Никакого бы шума не было, если б глухонемого мальчугана из бедной семьи направили в школу.

Таниель учил Яака, как мог. Яак умел нацарапать свое имя и написать цифры: он стоял рядом — в руке бумага и карандаш, — когда Таниель снимал с заказчиков мерку. Да и в портняжном деле Яак проявлял усердие. Несмотря на то что он не мог ни спросить, ни узнать что-либо, взгляд его был острым и даже мелочи не ускользали от его внимания.

Таниель сделал все, что было в его силах. Свои обязанности старшего брата он выполнил. У семьи не возникнет повода для недовольства, если однажды утром он запахнет полы пальто, потуже стянет пояс и уйдет насовсем.

Таниель не раз был свидетелем разлук. Когда подходило время сестрам и брату оставить дом, Ява давала каждому с собой пучочки тысячелистника и ромашки и провожала свое дитя через Долину духов до большой дороги.

В эти торжественные дни она надевала свой темный шелковый платок. Ступая через Долину духов, она имела обыкновение поправлять платок и как бы незаметно завязывала узелок на одной из кистей. Никто не понимал смысла этих действий. Чем старше Ява становилась, тем больше любила таинственный язык знаков. Может быть, с помощью узелка на бахроме платка она укрощала духов Медной деревни, чтобы те не отправились вместе с уходящим и не помешали жизни кровного ребенка Явы в большом мире.

Таниель много раз думал, что таинственные поступки Явы тем или иным путем повлияли на ее потомков. С раннего детства всем им было ясно, что каждодневный труд, еда и сон — это лишь одна грань жизни. Тем или иным путем все они хотели познать частичку неведомого.

Якоб зря разозлился, Таниель вовсе не считает его действия смехотворными.

После того как Таниель принял грязевую ванну и помылся в источнике, он долго сидел здесь, за Иудиным островом, на стволе упавшего дерева. Якоб же все еще раскалывал камни в развороченной горожанами яме. В бессмысленности может таиться и драгоценное зерно мудрости.

Никто не хочет пользоваться накопленным предыдущими поколениями. Объяснений этому множество: изменилось время, обстоятельства стали иными, каждый человек в чем-то неповторим и у каждого свой путь.

Никто не учитывал, что и до него были предприимчивые люди, которые занимались тем, что переливали из пустого в порожнее.

Много ли таких, кто возвратился из большого мира с сердцем, наполненным счастьем и покоем? И, однако, все новые люди готовятся в путь, стараясь спрятать от самих себя свои страхи.

Таниель оставит в баньке швейную машину и свои рабочие навыки, которые он передал Катарине и Яаку.

Все это просто и ясно. А что ждет его в городе? Вместе со швейной машиной он неизбежно оставит и уверенность в себе.

И все же ему придется дать дорогу младшим и ступить в сторону от привычной тропы.

Много лет Таниель одевал народ Медной деревни, да и жителей более отдаленных мест. Люди стали знакомыми, по крайней мере особенности их тел. Постепенно во всем было достигнуто какое-то равновесие. Теперь он сам расшатывает почву под своими ногами, — очевидно, этих мыслей не было бы, покинь он родные места еще в мальчишеские годы.

Таниель почему-то боялся — вдруг в городе его подстерегает несчастье, а может, вернется болезнь? Где там возьмешь спасительную болотную грязь!

Племянник дедушки-корчмаря, у которого Таниель учился ремеслу, нарисовал перед ним страшные картины жизни большого города. Правда, он в свое время жил в Петербурге, который и сравнить нельзя было с какой-то жалкой кучкой унылых домов.

Один только петербургский рынок — это такое место, где человек мог заблудиться, как в дремучем лесу, исчезнуть, погибнуть.

Часто в тихие часы сумерек Таниель возвращался в своих воспоминаниях к рассказам родственника, жившего в Петербурге.

Приземистые здания тесно, бок о бок, стояли на краю извилистых улиц. Вверху дома становились массивнее, пол второго этажа поддерживали бесчисленные столбы, голова начинала кружиться, когда ты пролезал между ними, с двух сторон — непрекращающийся поток беспокойных и нетерпеливых людей. Все хотели что-то продать или купить, шумели и спорили, некоторые держали наготове кулак, чтобы утвердить свое право. Наверху, над узкой улицей, дома срастались, словно кроны деревьев. Солнце никогда не заглядывало в окна лавчонок на нижнем этаже. Но говорят, будто через эти убогие хибары текла золотая река, жалкий товар, лежавший на виду, прикрывал темные сделки. В узких проходах между будками торговали прямо на земле. Родственник рассказывал, что для него петербургский рынок был загадкой из загадок. Кому и для чего надо было покупать этот хлам: сломанные ручки от ножей, полусгнившие тряпки, перчатки без пальцев, дырявые котлы, рваные галоши?

Для сокрытия чего было разложено на земле все это барахло?

Рынок таил в себе какую-то таинственную подоплеку. Может быть, это сумасшедшее окружение было необходимо, чтобы чувствовать себя человеком?

Родственник рассказывал, что там же, на рынке, прямо на земле, сидели нищие, на теле — страшные нарывы. В грязных берлогах за копейки несчастным предоставляли ночлег. Утром тот, кто был жив, поднимался с соломы, а тех, кто ночью испустил дух, складывали на телегу и увозили за город, в яму.

Кто знает, может быть, родственник что и преувеличил.

Как выяснилось позже, сам он едва унес ноги из Петербурга — чуть было не отдал концы там, подобно нищему на рынке.

Родственник работал в дубильной мастерской. Им привезли, как обычно, большую партию овечьих шкур, и работа шла своим чередом. Вскоре после того, как заквасили первую связку шкур, несколько рабочих захворало. Только принялись за следующие шкуры, смотрят — уже семь человек лежат пластом. Старые дубильщики заподозрили неладное. Один, который посмелее, осмотрел больных и обнаружил на их теле зловещие смертельные волдыри. Мужчины стали перешептываться: вместе с овечьими шкурами сюда была занесена сибирская язва.

В тот день, когда первый из заболевших умер, родственник дал ходу из дубильной мастерской. Даже жалованья не взял у хозяина. Он прямиком отправился в свою каморку и с ног до головы вымылся уксусной водой. Собрав в узел кое-какие необходимые пожитки, он стал пешком добираться из Петербурга домой. У каждого встречавшегося ему ручья он раздевался догола и ополаскивал тело. Добравшись через три недели домой, он у ворот скинул с себя всю одежду — на его коже не было ни царапинки, не говоря уже о смертельных волдырях. Убедившись, что опасность миновала, он решился предстать перед своими. Этого испуга оказалось достаточно, чтобы бросить нужную профессию дубильщика. Уже взрослый, с бородой, родственник поступил в ученики к портному из немцев. Его пальцы ловко держали иглу, и мужчина с приветливым характером вскоре стал незаменимым мастером. Он не отказывался ни от каких заказов и шил какую угодно одежду; только когда ему приносили мех, мрачнел и хмурился.