Бенита исчезла со двора. Молларт нервно шарил в карманах. Леа Молларт подошла к своему бывшему мужу и, вынув папиросу из своей сумки на длинном ремне, протянула Молларту:

— Впервые в жизни ударил человека, да еще женщину, — закуривая, пробормотал Молларт.

— Да разве это человек! — утешая его, сказала Леа.

Говорить больше было не о чем. Скованные неловкостью, они постояли еще несколько минут, избегая смотреть друг на друга.

— Ты пешком? — найдя тему для разговора, спросил Молларт и украдкой взглянул на постолы жены.

— Как и ты, — ответила Леа.

— Я нашел среди своих вещей несколько твоих книг, — вспомнил Молларт. — Когда вернемся — заходи. В Тарту не пришлось встретиться, — застенчиво улыбнулся он.

— Благодарю, — равнодушно ответила Леа. — Думаешь, придется возвращаться домой?

— Похоже на это, — кивнул Молларт.

— Что нас ждет? — устало спросила Леа.

— Будем держать кулак, чтобы судьба смилостивилась над нами.

— Пока дышишь — надейся. Кое-кто нервничает побольше нас, — сказала Леа и махнула рукой в сторону амбара, где, сжав руками голову, сидел Рикс.

— Я его где-то видел, — заметил Молларт.

— Я тоже все время Думаю, где я встречала этого человека, — оживилась Леа Молларт.

— Может быть, в университете? — предположил Молларт.

— Я уже спрашивала у него. Он увильнул от ответа и стал утверждать, что к старости вся их многочисленная родня становится на одно лицо. Может быть, я его с кем-то спутала.

Они снова потеряли нить разговора. Молчание и то, что они оказались рядом, угнетало их, быть рядом было тяжело, но ни один из них не решался отойти первым.

К счастью, на крыльце дома появилась Минна и позвала всех есть молочный суп.

На дворе стихло. По затоптанной траве бродили лишь куры следом за петухом. Но и они, сделав круг, исчезли в кустах сирени. Пес залез в конуру и одним глазом выглядывал оттуда. Сбитый с толку суматохой последних дней, пес уже не знал, надо ли вообще еще что-то охранять здесь, в Рихве.

Только что проковылявшая в сторону лип Трехдюймовка внезапно остановилась, приложила указательный палец ко лбу и задумалась. Что-то не давало старухе покоя, и она повернула обратно к хутору. На ее сморщенном лице, когда она заглянула через калитку во двор, отразилось разочарование.

Трехдюймовка отряхнула мокрое платье и стала озираться в поисках какого-нибудь дела.

Взгляд ее, когда она подошла к торфяному навесу, остановился на голове Купидона, валявшейся в самом низу кучи.

Старуха подняла ее и осторожно положила снова на место.

Затем внимание Трехдюймовки привлекли приоткрытые ворота риги, и она сладко зевнула. Но только она вошла, как сон ее моментально улетучился. Сколько всякого добра — и ни души!

С присущей ей основательностью Трехдюймовка принялась действовать. Переходя от телеги к телеге, она переворошила все пожитки беженцев. Она проворно развязывала мешки и открывала замки корзин, не заботясь о том, чтобы закрыть или завязать их. Какой-нибудь тюк или узел после того как был осмотрен, уже не волновал ее душу. От нетерпеливых движений Трехдюймовки мешки с манной и другими крупами накренились. Тут и там на пол или на сено, положенное в телеги, с непоколебимостью песочных часов сыпались продукты. При виде верхней одежды Трехдюймовка оживилась. Она примерила на себя несколько платьев, но, поскольку жены беженцев не отличались правильностью форм, все платья оказались чересчур велики старухе. В конце концов требовательная Трехдюймовка все же выбрала для себя кое-что из одежды. Это была грубошерстная куртка, подбитая изнутри овчиной.

Полушубок доходил Трехдюймовке до пят, из-под него не торчал даже перепачканный подол ее платья. Когда старуха сновала между телегами, ее ноги-палки мелькали из-под платья чуть выше щиколотки.

Трехдюймовка помахала рукавами куртки, настолько длинными, что ее проворные руки ни на вершок не высовывались из них. Пыхтя и отдуваясь, она подняла воротник куртки, и голова ее совершенно исчезла в нем. Казалось, будто шуба стоит сама по себе меж телег. Но закаленное тело Трехдюймовки не привыкло к такой температуре, и поэтому она тут же вылезла из шубы. Схватив куртку, словно охапку сена, Трехдюймовка отнесла свою добычу к двери. Она намеревалась собрать там все вещи, которые придутся ей по вкусу.

Обнаружив в одной из телег прикрытую тряпкой корзинку с яйцами, Трехдюймовка тихонько захихикала. На радостях она нагнулась, и тут вдруг зоркий глаз старухи упал на спрятанные за колесом ботинки. Трехдюймовка, лавируя между телегами, схватила их и прошла к задним воротам риги, выходившим в поле. Встав на цыпочки, старуха подвесила один ботинок на торчавший из досок ржавый гвоздь, по которому плотники, видимо, забыли ударить молотком.

От всех этих дел Трехдюймовка впала в раж, у нее даже порозовели щеки.

Держа в руке корзинку, старуха стала искать самое дальнее от мишени место.

Яйца, одно за другим, полетели в ботинок, подвешенный к воротам. Вначале старуха большей частью промахивалась. Нахмурившись, она поглядела на свою правую руку. Вытянув пальцы, упрямая баба продолжала кидать яйца.

Либо ей больше везло, либо рука просто-напросто приспособилась и обрела сноровку, во всяком случае, яйца летели в ботинок. Желтая жижа потекла с ворот вниз.

Старуха вошла в азарт. При каждом броске она поднимала ногу, словно хотела доказать себе, что тело ее может сохранять равновесие. Опустошив полкорзинки, Трехдюймовка решила потренировать и левую руку, но, видимо, она затекла. Яйца разбивались о столб, не долетая до ботинка.

Дна корзинки еще не было видно, когда наверху на сене послышался шорох. Трехдюймовка сперва не обратила на это внимания, но когда ей на голову упало желтое атласное одеяло, она ужасно испугалась. Старуха выкарабкалась из-под одеяла, но в смятении не заметила, что наступила на подол своего лилового платья, и теперь никак не могла подняться, словно какая-то колдовская сила держала ее. Трехдюймовка поползла дальше на четвереньках. Свалившийся ей на голову мягкий предмет всерьез напугал ее Страх заставлял Трехдюймовку делать отчаянные усилия, и наконец ей все же удалось встать. Шубу, которая так пришлась ей по душе, старуха оставила! у ворот, а сама, не оборачиваясь, выбежала из риги. Согнувшись, словно спасаясь от пуль преследователей, старуха свернула в кусты черной смородины, окаймлявшие дорогу. Перед ее глазами, как желанная цель, возвышались липы — ворота в широкий мир. Деревья были границей рихваских владений. Трехдюймовка полагала, что, как только покинет Рихву, ни одна рука ее больше не схватит, словно она достигнет нейтральной страны, где найдет себе убежище.

Спавшие на сене хозяйский сын из-под Раквере и девчонка-цыганка не заметили Трехдюймовки. Тяжелый сон оборвало ощущение холода. Оказавшись без одеяла, оба одновременно проснулись.

Спустя какое-то время, когда, очухавшись от сна, парень с девчонкой, насколько это было возможно, привели себя в порядок и спрыгнули вниз, им довелось стать первыми свидетелями действий Трехдюймовки. Прежде всего они увидели ботинок, из дырочек которого все еще стекал вниз желток. Естественное любопытство побудило их искать таинственного виновника этой шутки, и тогда они увидели и другие его проделки. Решив, что какой-нибудь хулиган-мальчишка спрятался под телегу или забился в дальний угол риги, хозяйский сын из-под Раквере и девчонка-цыганка стали усердно искать безобразника. Следы были свежие, этот дьявол должен быть где-то здесь.

Между прочим, они заглянули в бочку с высевками и увидели там тюки, перевязанные веревкой. Приподняв один из них, цыганка испуганно замычала. Парень, который тем временем отошел, подбежал к девчонке и застыл на месте перед направленными на него дулами двух револьверов. Девчонка держала в каждой руке по револьверу и целилась в парня. Парень сморщил лоб, оттолкнул девчонку, нагнулся над бочкой и заглянул внутрь. Раскидав папки с актами, они нашли среди тюков одиннадцать револьверов и пистолетов и двухкилограммовую жестяную банку с патронами.