Я украдкой щиплю себя за руку. Фред, мысленно спрашиваю я себя: неужели это и впрямь ты? Мне хотелось бы вытеснить из сознания навязчивый вопрос, в котором кроется издевка. Мой внутренний голос вправе смеяться надо мной, до чего же нелепыми оказались мои устремления! Я был эгоцентричен, и мое самоосуществление мало чем отличалось от самоосуществления животного. Возможно, именно из-за наличия подобных мне инертных по отношению к внешнему миру индивидуумов распоясались садисты, полагающие, что могут действовать безнаказанно. Вдруг я невольно повинен в том, что змеиное жало желтого облака с шипением подкрадывается к нам?

Я, дурак, верил, что стоит мне воспитать в себе смелость, силу и грубость, как я начну совершать поступки, достойные мужчины.

Надо лишь пройти небольшой этап, чтобы избавиться от затянувшейся инфантильности, достичь непоколебимой уверенности в себе, и я тут же совершу что-то выдающееся!

В один прекрасный день я почувствовал: с этой минуты родительскому давлению должен наступить конец. Пусть не вмешиваются в мою жизнь, теперь я буду делать все, что мне вздумается. Во мне бушевали азарт и отвага, и вдруг меня охватила растерянность. Хоть начинай оплакивать свою недавнюю юность, но вернуть упущенную гонку на мотоцикле — в кожаной поскрипывающей куртке и черножелтом полосатом шлеме на голове — я не хотел. Снежные горы Норвегии тоже не привлекали меня, не будили никаких чувств и пустынные, малонаселенные места, теперь я испытывал потребность находиться в гуще людей, которые помогли бы мне избавиться от робости и неловкости.

Я хотел, чтобы в ушах отдавался гул человеческих голосов; жаждал услышать обращенные ко мне слова, намеки, шепоты. Я хотел окунуться во все это так, чтобы всеми органами чувств, каждой порой ощутить кипение жизни.

Я ощупью искал верный путь.

Поначалу я стал вечерами приезжать к стоянке перед оперным театром. Я опускал окно своей спортивной машины, опирался на него локтем, другая рука небрежно лежала на руле, и наслаждался созерцанием публики. Поблизости от меня стояли лимузины всевозможных марок. Может, они уже нашли приют на здешней мусорной свалке? Из лимузинов выходили стройные женщины, сновали взад-вперед, стуча каблучками, запах духов смешивался с едким запахом бензина, до меня долетали сдержанные слова приветствий, которые растворялись в жарком летнем вечере подобно тому, как растворяется и оседает на улицах раскаленная за день городская пыль. Сквозь шуршание шин время от времени доносился освежающий шум фонтана, это настраивало на ожидание таинственных случайностей. Затаив дыхание, я прислушивался к звуку приближающихся шагов: сейчас кто-то остановится подле открытого окна машины, наклонится и тихо-тихо скажет что-то дружеское и поднимающее дух. Парящие в воздухе голоса и запахи, зажигающиеся фонари, вечерняя неторопливая толпа — все это заставляло сердце биться сильнее, во мне поднималось скрытое до сей поры необъяснимо-сладостное желание.

Я часто приезжал сюда к окончанию спектакля и ждал, что какая-нибудь элегантная дама по ошибке откроет правую дверцу моей машины, опустится на сиденье и только тогда заметит, что перепутала автомобиль. Сколько раз пола шелковой накидки, наброшенной на вечернее платье, касалась блестящего бока моей спортивной машины, но случай, которого я ждал, так и не выпал на мою долю.

Постепенно интерес к оперному театру угас. Я с грустью понял, что здесь не стоит искать возвышенных переживаний, приходить в восторг, будучи предоставленным самому себе, не имело смысла, я не сумел влиться в экзальтированную человеческую массу большого города.

Мне ни разу не пришло в голову пойти в оперу, для меня было бы ужасно пригвоздить себя на несколько часов к обитому бархатом креслу; я получал удовольствие лишь от инструментальной музыки, арии и дуэты повергали меня в глубочайшее уныние.

Отныне я стал вечерами медленно прогонять машину вдоль тротуаров, находясь в плену иллюзий: будто я шагаю в потоке людей. Туда же, куда и они. Но вскоре эти иллюзии осточертели мне. Я вынужден был признаться, что меня в равной степени мучает как одиночество, так и желание вырваться из него. Я не отдавал себе отчета, какое из этих состояний тяготит больше — пожалуй, ожидание. Мне казалось, что все остальные люди дождались того, чего ждали, и пришли к тому, чего хотели. Я считал себя исключением и только позже понял, что в каждом большом городе полным-полно таких, как я. Я не относил себя к числу робких, просто я находился во власти ложных представлений, будто бы кто-то должен найти меня, ибо только в этом случае встреча окажется полноценной. Я убедился в крайней скудости своего жизненного опыта и боялся, что если буду по собственной инициативе искать спутника и друга жизни, то смогу потерпеть неудачу. Возможное разочарование уже заранее сделало меня ранимым. Меня пугало, что такой неловкий в общении человек, как я, мог сделаться объектом насмешек, вызвать высокомерное к себе отношение, меня могли запросто обвести вокруг пальца. Страх осквернить душу сковал меня.

Вид влюбленных парочек и гогочущих компаний приводил меня в бешенство. Им живется просто, я же вечно мучился мыслью, что стоит мне привязаться к кому-то, как нежность тут же даст трещину и из образовавшихся щелей на поверхность вылезет пошлость.

Не испытывал ли Майк нечто подобное?

Может, и он устал от нетерпеливого ожидания встречи с родственной душой, мечтал о тепле, которое даст радость откровения: есть все же кто-то, кто с уважением относится к моей личности, к моему духовному миру и образу мыслей.

Пламя, бушевавшее в мусорной куче, стихло, синие язычки огня пляшут на обломках взорвавшейся машины, поздно крикнуть: Майк, возможно, мы потеряли друг друга раньше, чем успели обрести! Он уже ничего не услышит, а остальные, чьи души закрыты на замок, ничего бы не поняли. У каждого человека свой код, и не так-то легко подобрать к нему ключ.

На меня словно повеяло холодом.

Мысли унеслись прочь от угрожающего желтого облака. Что, если с нами уже происходит нечто непонятное и доселе неизведанное?

Мои товарищи, сидящие с удрученным видом, оторвали взгляд от пламени, поглотившего Майка, и теперь жадно смотрят на серое, все более темнеющее небо. Я тоже задираю голову.

Накрапывает дождь.

Вслед за каплями сверху начинает просачиваться свежий воздух, и в ноздри проникает давно позабытый запах моря. Странно, что выдаются дни, когда не печет солнце. Похоже, никто еще не решается поверить в дождь. Чудес не бывает. Разве на бугристой поверхности карьера смогли бы вырасти и зацвести кусты, которые светлели бы под низким темным небом, подобно пушистым сугробам?

Здесь, в бывшем ртутном карьере, мы все время дышали черт знает каким воздухом, какой-то непонятной смесью, в которой все-таки было и чуть-чуть кислорода, — мы же не задохнулись! Сюда, словно в котел, все больше и больше вливалось пыльного зноя; скалы цвета киновари выделяли ртутный пот, к тому же продукты распада мусорных куч, едкие газы и испарения изо дня в день отравляли нас.

Тяжелые капли дождя отскакивают от спекшейся земли, падают обратно, катятся словно шарики ртути и покрываются слоем пыли.

Эрнесто делает знак рукой и первым идет в сторону вивариев. Он не оборачивается, поскольку не сомневается, что остальные гуськом покорно последуют за ним. Может, проявляет заботу, приглашая нас укрыться от дождя? Или по привычке командует? Или думает, что кажущийся невинным дождь таит в себе очередную опасность?

Жаль идти в укрытие, не такой уж сильный этот дождь, однако сейчас не время проявлять упрямство, ведь Эрнесто, если на него вновь найдет порыв злобы, сможет еще кого-нибудь довести до состояния отчаяния. К тому же, возможно, именно сейчас мы спаяны как никогда раньше?

И тем не менее каждый забирается в свой виварий, каждому хочется побыть наедине с собой.

Я сажусь на пол вагона и смотрю на дождь как на нечто нереальное.

Возможно, взмахом руки Эрнесто хотел сказать, что мы недостойны такой благодати — стоять под чистым, освежающим дождем.