Вчера вечером, когда мы жарили и уплетали мясо бедной Бесси, мне пришлось не раз прикусить язык, чтобы не спросить: скажите же наконец, что там у коровы — зоб, желудок или рубец?

Позже я старался припомнить марку той белой машины, на которой привезли тушу. Перед моими глазами четко вырисовывались очертания машины, решетка радиатора, расположение фар, но марка начисто вылетела из головы. Ну да ерунда, стоит ли переживать из-за этого? Можно и так: эта белая развалина, этот синий драндулет. Смешно, но я не помню и марки своей последней машины, той, на которой насмерть задавил людей. Случись мне обнаружить свою расплющенную машину на мусорной свалке, я, пожалуй, едва ли узнаю ее.

Деревья же на западном склоне карьера я все же смог бы узнать.

Может, у меня прибавилось бы мужества, если б я, скажем, знал, что там, наверху, влачит жалкое существование буковая поросль.

Миг восхода, должно быть, уже настал, хотя ничто пока не указывает на это. Неужели остановились часы? Нет, секундная стрелка движется по кругу. У меня хорошие старомодные часы. Холодные пульсирующие цифры электронных часов раздражают меня. Даже при полнейшем провале памяти я не забываю завести свои часы. Очевидно, солнце скрыто грядой облаков. Жалкая рощица там, наверху, потому и не розовеет. Подарит ли нам природа сегодня пасмурную погоду? Вот была бы благодать. Возможно, именно от этого палящего зноя и помутился мой ум!

Постепенно мгла рассеивается. Не помешало бы натянуть тент над спящими товарищами. Гудящая голова и неожиданно яркий, режущий глаза свет — едва ли приятно, чего доброго проснутся не в духе и, все больше и больше ожесточаясь, начнут препираться друг с другом, а я ненавижу ссоры, они действуют мне на нервы.

Хорошо, что солнце не торопится выглянуть. Темная, не тронутая яркими лучами рощица не предвещает быстрого наступления дня. Что, если сегодняшнего дня просто не будет? Лучше снова бархатный вечер, мерцание звезд, на небе встает луна, в ноздри проникает соблазнительный запах запекающегося мяса, а виски, если поднести стакан к пламени костра, приобретает золотистую окраску меда. Ощущение одиночества исчезает. Где-то поодаль, за твоей спиной, в темноте, звонко смеются добрые духи, своим смехом они вселяют в тебя надежду.

Сейчас вокруг лишь пронизывающая серость. Хоть начинай думать, что твои товарищи, неподвижно лежащие под одеялами, умерли от тоски.

По этому поводу надо сделать глоток виски.

Мы оба стережем их. Я и Фар. Уго привязал ему на шею колокольчик. Я смотрю на Фара в бинокль. Во всем мире нас теперь только двое, и больше не на кого обратить свой взор. Кончик восхитительного носа Фара влажно поблескивает, от дыхания приподнимается темная шелковистая шерсть на его висячих ушах. Но отчего пуст взгляд его глаз? Я наклоняюсь вперед, кручу бинокль и так и этак, чтобы получше разглядеть собаку. Фар смотрит мимо меня. Странно, что он не следит за единственным бодрствующим здесь человеком. Я запускаю руку в карман. Вытаскиваю платок и начинаю размахивать им. Естественной реакцией собаки было бы не спускать глаз с движущегося предмета.

Фар не обращает на платок ни малейшего внимания.

Эта собака слепа.

Ее белесые зрачки свидетельствуют о патологии.

На глазах у Фара бельмо.

У меня перехватывает горло.

Словно мне причинили зло и обманули.

Что проку от того, что я знаю: в наше время бельмо не только болезнь старости, но и недуг, сопутствующий загрязнению окружающей среды, он поражает и детей; в таком случае, вероятно, и молодых животных. Словно они не хотят видеть, как навсегда исчезает гармония, некогда присущая миру.

Мне снова приходится с помощью виски поддерживать свои силы.

На душе муторно. Чувствую себя виноватым перед Фаром. Все омерзительно.

Солнце больше и не желает вставать, каньон безмолвен, остывшие за ночь мусорные кучи источают зловоние.

Наверное, и мы, обитатели карьера, стали составной частью мусорной свалки. Где-то там, далеко, давно начался трудовой день. Люди мчатся в блестящих жестяных коробках к месту своей работы, чтобы встать за штамповочные прессы и множить мир вещей; они думают, что создают изобилие, а тем самым и счастье. Они считают себя творцами и ведать не ведают, что во имя мишуры рубят зеленую ветвь жизни.

Фар тоже жертва, хотя он ни черта не смыслит в гонке цивилизации, которая спит и видит, как бы воздать хвалу самой себе.

Жертва путалась под ногами у бредовой эпохи, так пусть лучше исчезнет на мусорной свалке.

— Фар! — шепотом зову я.

Фар удивленно навостряет уши, принюхивается и, уткнув нос в землю, медленно минует спящих, никого из них не задев, и затем нерешительно направляется в сторону только что раздавшегося голоса. Собака ступает осторожно, и даже колокольчик на ее шее не позвякивает. Хриплым голосом я повторяю ее имя.

Фар садится у моих ног. Я глажу его мягкую шерсть, под моей рукой бьется его сердце, поднимаются и опускаются ребра — я делаю глоток виски.

К сожалению, мой неосторожный шепот разбудил Эрнесто. Он поднимается. Щуря глаза, потягивается, разгибает колени, ворочает шеей, под тонкой рубашкой играют могучие мускулы. Подтянув брюки и не обращая на нас с Фаром ни малейшего внимания, он идет понятно куда. Оправиться. Не стоило бы и упоминать об этой ежеутренней процедуре, не придумай Эрнесто соответствующего ритуала.

В тот раз я не мог сдержать улыбки, когда рано утром, кликнув мужчин, Эрнесто объявил, что справлять малую нужду тоже должно доставлять удовольствие. Мы молча плелись следом за ним, вероятно, колебались, предпринимая такую странную совместную прогулку. Разве мы стадо? Мы все больше удалялись от вивариев, временами переходили на бег трусцой — в целях здоровья, — и я думал, что, быть может, Эрнесто прав: узник, обреченный на праздную жизнь, должен уметь превращать обыденное в развлечение. Очевидно, никому из нас раньше не доводилось бродить в тех местах, куда нас привел Эрнесто. Мы с интересом разглядывали огромную нишу, выдолбленную в стене карьера. В этом причудливом зале у края задней сводчатой стены ровным полукругом стояли бюсты. Хотя и разные по стилю, все они тем не менее были величественно-парадны и выполнены в бронзе, граните или мраморе, а один даже отлит из нержавеющей стали. Разглядывая выставку, мы начали понимать, что побудило Эрнесто собрать эту коллекцию. Из недр памяти мы выуживали лица, промелькнувшие на страницах газет, обложках книг, в журналах или на телеэкране. Перед нами были слепки, сделанные с диктаторов, узурпаторов, президентов, председателей и коронованных особ, либо перекочевавших в иной мир, либо свергнутых с пьедестала.

Переполненный мочевой пузырь не позволял нам расхохотаться — чего только не встретишь на мусорной свалке! Не только вещественный мир ветшает и ржавеет, но и честь, и слава. Сколько бы ни болтали о несокрушимости и вечном могуществе, но даже тысячелетняя держава может рухнуть как карточный домик. Кратковременность систем явление удручающее и одновременно вселяющее надежду. Нестачивающиеся зубы времени все сотрут в порошок, в том числе и недостойные проявления человеконенавистничества.

Я полагал, что согласно ритуалу, придуманному Эрнесто, нам придется облегчиться на глазах у знаменитостей.

Однако эта церемония потребовала от нас более отважных действий.

Рядовому человеку всегда хотелось покарать сильных мира сего. Хотя бы задним числом!

Каждый из нас мог выбрать объект по вкусу и помочиться бюсту на макушку. Пусть излишки воды, скопившиеся в человеческом организме, потекут по бровям, щекам, подбородку и выпяченной груди с высеченными на ней в ряд знаками почестей!

Во всяком случае, как-то странно было проделать это.

Мы чувствовали себя анархистами-экстремистами. Могли выразить протест против всякой зависимости и покорности. Могли излить себя в прямом смысле этого слова. Получайте! Мы вынуждены были терпеть ваши политические махинации, тайные и открытые сговоры, громкие лживые обещания — так вот вам! Народ недвусмысленно выразил свое мнение. Мы вправе гордиться собой: мы не утратили социальной памяти.