В больнице меня поначалу щадили и дали оправиться после родов. Приносили в палату завернутый в пеленки комочек и, едва заканчивалась процедура кормления, уносили. Глупо было бы искать в сморщенном личике новорожденного красоту или уродство — дети, которым всего несколько дней от роду, до того похожи друг на друга, что их легко перепутать. К сожалению, Катрин ни с кем не перепутали, и вскоре истина всплыла наружу. Не зря же врач стал делать мне успокоительные уколы. Катрин родилась безрукой. Правда, кисти рук были, но они росли из плеч. Несчастный ангелочек, пробормотал врач. Я не в состоянии описать свое первое потрясение. Крошечные растопыренные пальчики, пятачки ладошек, утолщения на запястьях, переходящие в плечевые суставы. Казалось, что Катрин и впрямь готовится взлететь в небо. Ей надо было еще чуть-чуть поднабраться сил, чтобы крылья могли держать ее.

О том страшном времени, предшествовавшем катастрофе, в памяти сохранились лишь какие-то обрывки картин и звуков.

Строгая няня, женщина без возраста, с правильными чертами лица, типичная старомодная сестра милосердия, никогда не дававшая волю своим чувствам, впервые увидев Катрин, безутешно разрыдалась. Ее ухоженное лицо внезапно покрылось глубокими морщинами, на коже, как сыпь, выступили красные пятна, и женщина выпалила простую и жестокую истину, подкосившую меня под корень. Я еще не успела осознать, что Катрин никогда не сможет сама о себе заботиться, даже ложку ко рту ей будет не поднести. До сих пор трагедия казалась более абстрактной: физический недостаток, уродство, дефект. Бог мой, ведь даже для самых незаметных и незначительных дел человеку нужны руки!

Через неделю няня взяла расчет. Каждый мускул ее неподвижного лица выражал отказ — нет смысла уговаривать меня и увеличивать жалованье, я своего решения не изменю.

На этот раз я молила бога, чтобы популярность Уильяма выросла до небывалых размеров и восторженная публика растерзала бы его на части.

Он прибыл домой в назначенный срок, контрактом предусматривались и передышки.

Я медленно, не говоря ни слова, распеленала ребенка.

Уильям не издал ни звука. Он закрыл глаза и кончиками пальцев стал тереть виски.

Затем тяжело опустился в кресло в темном углу комнаты и просидел так, возможно, час, о чем-то думая. Я впервые заметила у него под глазами темные круги. Внезапно он вскочил как ужаленный и принялся бродить по дому, словно что-то искал. Переходя из комнаты в комнату, он каждый раз с шумом захлопывал за собой дверь. Казалось, будто с интервалами в несколько секунд кто-то бьет в огромный барабан.

Потом задребезжали стекла входной двери, и я услышала, как Уильям завел мотор своей машины.

Три недели от него не было ни слуху ни духу. Он умыл руки. Я слонялась по дому как в полусне, время от времени пробуждаясь, чтобы заняться домашними делами. Мне и в голову не приходило нанять прислугу, я никого не хотела видеть.

Однажды вечером позвонил адвокат Уильяма. Он говорил монотонным голосом, словно зачитывал какое-то законоположение. Сообщил, что Уильям уполномочил его оформить наш развод. Попутно дал мне понять, что проигравшей стороной несомненно окажусь я. Уильям якобы раздобыл заключение экспертов роддома относительно моего случая: не исключено, что причиной уродства ребенка явились наркотики, которые употребляла мать.

В тот вечер Дорис, а также Катрин остались некормлеными. Чтобы отдохнуть от Дорис, я дала ей снотворное. Катрин же от голода стала кричать, и крик ее с небольшими интервалами продолжался далеко за полночь. Я думала, она умрет от голода или надорвется от воплей, тем не менее и пальцем не пошевелила.

Спустя долгое время в нашем доме снова звучали песни Уильяма — я проиграла все его пластинки. Сидя в том самом кресле, в котором последний раз сгорбившись сидел Уильям, я потягивала неразбавленное виски до тех пор, пока уже не в силах была встать и меня не сморил сон.

Я не слышала крика младенца и ни разу за ночь не подошла к нему.

Душа как бы оставила мое тело.

Уильям появился на следующий вечер. Тогда-то он и бросил мне в лицо роковые слова о том, что я сама себя проиграла. Уильям не пошел взглянуть на Катрин, хотя та не переставая орала; к моему удивлению, она была еще жива. Отчаяние, бессонница и спиртное настолько взвинтили мне нервы, что я принялась кричать и топать ногами. Очевидно, я не произнесла ни одного разумного слова. Когда я рухнула на пол, у Уильяма хватило жалости плеснуть мне в лицо стакан воды. Да я уже и не смогла бы больше кричать. Я поднялась и стояла безучастно, ощущая во всем теле невероятную слабость. Я даже не сделала попытки остановить Уильяма, когда он схватил побледневшую Дорис на руки и вышел в прихожую. Он открыл входную дверь, и в дом плотным багряным потоком хлынули лучи заходящего солнца. Медленно, едва переставляя ноги, я вышла на лестницу и поднесла руку к глазам. Уильям пружинящей походкой шел по аллее к воротам, ребенок на его руках подпрыгивал в такт шагам, от обоих на гравийную дорожку ложилась длинная тень. Ни он, ни Дорис не оглянулись. Уильям все удалялся и удалялся и тем не менее не исчезал из виду. Дорожка от дверей до ворот чудовищно растянулась.

В этот момент меня осенило, что для нас с Катрин оставался лишь один выход.

Выбора не было.

С этой минуты я действовала целенаправленно, словно все мои поступки были запрограммированы. Я распеленала ребенка, присыпала тальком складки на его тельце, где появились опрелости, покормила — очевидно, в молоке еще оставалась примесь виски. Щеки Катрин порозовели, веки сомкнулись. Я снова завернула младенца в пеленки и даже прикрыла одеяльцем.

Наружная дверь после ухода Уильяма осталась распахнутой, в нее все еще беспрепятственно лилась красная река заходящего солнца. Мне пришлось окунуться в плотное обжигающее вещество. Услышав хруст гравия под ногами, я остановилась, сообразив, что надо закрыть дверь — к чему привлекать внимание репортеров? Впоследствии все должно выглядеть как случайность.

Спящий ребенок оказался невероятно тяжелым и оттягивал руку. Преодолев слабость, я вернулась, бесшумно закрыла дверь, сунула ключ в карман и снова повернулась лицом к горячему заходящему солнцу.

Открыв дверцу машины, я положила завернутый в одеяло сверток с младенцем на переднее сиденье. Ослабила ремень безопасности и пристегнула Катрин.

Я осталась довольна собой, села за руль, ослабила и свой ремень безопасности — понимаешь ли ты, несчастное дитя, что твоя мать и себе не делает никаких послаблений. Мы равны и отправимся вместе.

Мотор тотчас заработал, словно большая кошка замурлыкала под крышкой капота. Я подумала: люди научились делать прекрасные вещи. Мной овладело необъяснимое чувство радости: человечество в своих устремлениях достигло поразительных результатов.

Я вела машину одной рукой, когда ехала извилистыми, идущими под уклон улочками в сторону города. Никаких трудностей с управлением у меня не было, «тойота» сама прекрасно вписывалась в повороты. Машина бесшумно катилась по дороге, окаймленной подстриженной живой изгородью. Настроение приподнятости не покидало меня: прекрасные сады с газонами и кустами роз, чистые тихие дома, террасы с диван-качалками, отороченными воланами. Странно, но я с умилением смотрела на знакомый мне район вилл, словно видела его впервые. Люди своим трудолюбием и прилежанием вновь пробудили во мне уважение к ним, хотя в скользящих мимо садах я не заметила ни души.

Я подъехала к перекрестку. Влилась в поток машин и решила, как только миную мост, свернуть на девятую магистраль, которая вела прямиком на запад; мне хотелось, чтобы низкое солнце слепило глаза, так, пожалуй, легче будет сделать последний решающий рывок. Нравилось мне и то, что девятое шоссе было уже, чем остальные, и не имело разделительной полосы.

Мне казалось, что никогда раньше моя голова не была столь ясна и рассудок столь трезв. В своем решении я оставалась твердой, рука не смела дрогнуть, вернее, она должна была дрогнуть преднамеренно.