Мне, в общем-то, не на что надеяться, и тем не менее я верю, что вскоре выберусь из кошмарного каньона. И хотя я стараюсь не думать о своем неопределенном положении, однако чувствую — какой-то предел терпению наступил. Видимо, я дошел до ручки. Разумеется, субъективное состояние не влияет на объективные обстоятельства. Я стараюсь быть тихим и непритязательным — ведь именно такие люди остаются неприметными. Пусть эти тут хорохорятся, а я надел на себя воображаемый панцирь и освобожусь от него по окончании испытательного срока. Испытательный срок? Долго ли он продлится?

И все же, глядя на пышущие жаром угли, где запекалось мясо, я чувствовал себя вполне сносно. Я и раньше замечал, что после гибели Урсулы полностью успокаивался лишь тогда, когда лица людей, окружающих меня, оставались под покровом темноты или были скрыты густой тенью. Я мог расслабиться и не искать в чьей-либо внешности хотя бы крошечного сходства с покойной Урсулой. С момента гибели жены потребность в сравнении и сопоставлении стала для меня психопатической привычкой; однако долго ли можно находиться в напряжении и украдкой изучать лица посторонних людей? Удивительное раздвоение: неповторимая, исключительная Урсула — как и любой другой человек — и вдруг дурацкие кабалистические представления, что моя жена из-за какого-то, пусть даже малозаметного, сходства продолжает жить в ком-то другом.

Попав в каньон и оправившись от первого потрясения, я, увидев Флер, отметил с чувством удовлетворения: как хорошо, что она абсолютно не похожа на Урсулу!

Я и не заметил, как Флер исчезла в виварии.

Сейчас она стоит в темном дверном проеме, освещенная лунным светом, снова в том самом роскошном струящемся вечернем платье, в котором появилась в первый вечер, когда я приземлился на своем искореженном планере на краю кратера. Флер стоит как изваяние, раскинув руки, огромная светлая летучая мышь, слабый холодный свет придает ей библейскую значительность, она позволяет остальным любоваться ее позой прорицательницы — зачем она стремится привлечь к себе внимание? Разумеется, это проявление щедрости, женская расточительность — Флер чуть-чуть поворачивается боком, и лунный блик падает на пузатую бутылку в ее вытянутой руке.

Флер решила быть щедрой. Мужчины лишь говорили, что неплохо бы выпить, но ни один из них не поторопился выставить свои драгоценные запасы.

Нет, Урсуле были чужды вошедшие сейчас в моду позы и манера держаться, она любила все естественное. Меня не трогает моноспектакль Флер, я равнодушно слежу за ее безмолвным ликованием: глядите, на что я способна, нас ждет блаженный миг!

Жан берет в руки гитару, которую нашел на мусорной свалке. У гитары не хватает половины струн, тем не менее неторопливые ее звуки не режут слух. Что-то ритуальное слышится в низких отрывистых басах, и Флер под сопровождение этих далеко разносящихся звуков сходит с подмостков — пир может начаться.

Из бутылки в стопки с бульканьем льется виски, жадно вытянутые руки тут же подносят стопки ко рту, я тоже получаю свою порцию и разом опрокидываю ее в горло. Усталое тело начинает гудеть, внутри приятный жар, но это не удушливый жар каньона. Видно, за свою прежнюю жизнь я мало употреблял спиртного, раз выпитое пробуждает во мне какие-то светлые, нежные видения; напряжение и кошмары исчезли, я могу думать об Урсуле, как о живой. Мне кажется, что если я только выберусь отсюда — а я непременно выберусь, и скоро, — Урсула будет ждать меня дома, выйдет навстречу, протянет свою маленькую крепкую руку и спрячет под ресницами заблестевшие глаза. Урсула проявляла подчас невероятную застенчивость.

Платье Флер, которая сидит, поджав под себя ноги, мягко струится по земле, рука со стаканом виски протянута к луне, Флер смотрит сквозь него на небесное светило.

У этой изнеженной и привыкшей к праздной жизни женщины нет ничего общего с Урсулой.

Маленькая и бесстрашная труженица, Урсула и после двадцати пяти лет оставалась по-девчоночьи худенькой, бегала как жеребенок, предпочитала простую, как у школьницы, одежду и поэтому еще больше походила на подростка.

Однажды вечером Урсула обхватила меня за шею и, по-детски всхлипывая, рассказала, как днем ее обидели до глубины души. В ее кресло, едва уместившись в нем, уселся здоровенный мужчина. Пациент нерешительно открыл малюсенький рот над отвислым подбородком, белки его глаз в мельчайших красных прожилках беспокойно забегали по сторонам, взгляд выражал отчаяние и мольбу.

Пациент пришел удалить больной зуб. Урсула сделала ему укол и через положенное время подошла к нему с щипцами, за эти полчаса страх мужчины неизмеримо возрос, и он заорал на весь зубоврачебный кабинет: я не позволю этой девчонке измываться надо мной! Находившиеся в кабинете пациенты вздрогнули, врачи остановили бормашины, разговоры смолкли, Урсула, хрупкое создание, стояла на виду у всех с щипцами в руке, от стыда ей хотелось спрятаться за спину здоровенного мужчины. Кончилось тем, что зуб удалил другой врач.

Бесстрашная Урсула была доведена до отчаяния. Почему я такая маленькая. Даже ты называешь меня колибри! — жаловалась она, уткнувшись мне в грудь. А ведь у меня сильные и ловкие руки, я могу в один момент вытащить зуб с каким угодно крепким корнем! Урсула не выносила, если затрагивали ее профессиональную гордость.

Ловкость и сноровка пришли к ней не без труда. То, чем обделила ее природа, она компенсировала ценой непрестанных усилий.

Обрести силу и мастерство — вот что постоянно заботило Урсулу. Не проходило и дня, чтобы она не делала физзарядки. Я, актер, порой не проявлял должной заботы о своем теле. Урсула же по утрам, подобно жонглеру, подбрасывала гантели. Сидя перед телевизором, мяла в руках теннисный мячик или вышивала. В самом деле, пальцы у нее были гибкими, как у пианистки, и сильными, как клещи. Однажды, когда Урсула была дома одна, к ним в квартиру пытался вломиться какой-то пьяный. Урсула одним-единственным приемом довела скандалиста чуть ли не до обморочного состояния: она схватила его за распухший нос и потянула. Вырвавшись из ее тисков, мужчина пустился наутек. После Урсула смеялась до слез: нос мужчины хрустнул под ее пальцами, словно кочан капусты, а маленькие глазки внезапно стали огромными, как блюдца.

Вышивание, задуманное поначалу как тренировка пальцев, превратилось впоследствии в страсть. Помимо усвоенных навыков, у нее открылся редкостный дар. Наши наволочки украсились романтическими букетами цветов, а полотенца — монограммами, на юбках Урсулы появились фиалки и маки, на блузках — подснежники и еще какие-то нежные диковинные цветы. Порой, разглядывая готовую вышивку — лицо довольное и одновременно озадаченное, она бормотала: вдруг я ошиблась и выбрала не ту профессию?

Когда после успеха в фильме обо мне забыли, я тоже не раз сомневался: может, и я выбрал не ту профессию?

В любом обществе Урсула в своих платьях, отделанных вышивкой, производила фурор. Стоило ей только появиться, как с женщинами начинало твориться что-то непонятное. Как завороженные, они тянулись к Урсуле и кругами ходили вокруг нее.

Надо же, я утратил чувство времени и пространства. Парил в воспоминаниях рука об руку с Урсулой. Остальные меж тем разговорились, их голоса становились все громче и громче.

Что ж, они под защитой ночи и потому могут излить свою душу.

Я навостряю уши.

Обсуждают побег?

— Достать бы большой кусок пластиката и сделать оболочку воздушного шара, баллоны с водородом найдутся в мусорных кучах. Залезем в корзину, отпустим веревку и махнем в облака, — с воодушевлением заявляет Жан.

— И сразу же попадем на экран какого-нибудь локатора, небольшой снаряд — и от нас лишь мокрое место.

Это говорит Уго.

— Вправе ли мы вообще желать большего, чем заслуживаем? Случайность — это не оправдание.

— Закон великой эпохи — фактически человечеством правят миллионы мелких случайностей, — тихо, будто и не споря, произносит Фред.

— Ты прав! — с жаром восклицает Эрнесто. — И мы по чистой случайности попали в этот переплет.