Я выскочил из спальни и стал поспешно собирать свои вещи. Перед уходом, на всякий случай, взглянул на нее. Я мог не беспокоиться, едва ли она так скоро проснется и начнет покушаться на свою жизнь. Фанни лежала неподвижно, губная помада по-прежнему была зажата в руке, на платье страшная красная полоса — как кровоточащая рана.

Затем я уехал на Сицилию. Старался держаться подальше от праздной публики, жил в скверном дешевеньком отеле, в скудно обставленном номере с побеленными известкой стенами. Каждое утро, просыпаясь, я первым делом видел черного жука, который, перебирая лапками, быстро двигался по краю стены. Я был в растерянности: я очутился в странном сумрачном и прохладном месте. Может быть, я лежу в склепе?

Постепенно мой дух излечился.

В дальнейшем я тщательно выбирал клиентуру.

Теперь же могу сколько угодно отдыхать в обществе афганской гончей.

Только нет пиний, самшитовой ограды и свободы.

ень клонится к вечеру — вот уже и совсем стемнело. Мы сидим вокруг костра, смотрим на огонь и ждем, когда чурбаки и обрезки досок, собранные на мусорной свалке, превратятся в угли, чтобы можно было испечь на них мясо. Шматы его горой лежат на большом листе, вместо вертелов мы запаслись проволокой потолще и металлическими полосками, снятыми с машин.

Впервые мы разводим огонь здесь, в каньоне, ради собственного удовольствия. Непонятно, что нашло на Эрнесто, ведь раньше именно он был самым ярым противником подобных действий; вы что, рехнулись, говорил он, костер для них как мишень, они запросто перестреляют нас. Даже зажигалкой можно было пользоваться только в стенах вивария. Как ни странно, у Эрнесто отличное настроение, словно он и не зарезал Бесси. Я же совсем оробел, никогда раньше не присутствовал при забое крупной скотины, и мне стало не по себе. Овцы — другое дело, корова всегда вызывала у нас, бедняков, выращивающих апельсины, почтение. Бесси была еще жива, а у меня уже дрожали руки. Зато в Эрнесто бурлила энергия, и, когда он, готовясь к этому делу, сновал взад-вперед, мне казалось, будто спекшаяся земля ходуном ходит под его тяжелыми шагами. А меня все сильнее бил озноб, даже колени подгибались. А вообще в последнее время меня вдруг ни с того ни с сего начинает колотить. Вот и сейчас, вроде бы сижу себе спокойно у костра, а коленки дрожат.

Эрнесто действовало на нервы, что я сложа руки тупо стоял у загона Бесси. Он разбушевался и стал орать на меня, хотел, чтобы я с ходу стал деятельным и энергичным, но его попреки еще больше сковывали меня и делали неповоротливым. Эрнесто понял, что толку от меня не будет, хлопнул себя ладонью по лбу, вытаращил глаза и спросил: Жан, а как мы вывезем отсюда этакую груду мяса? Святая мадонна, Бесси еще жива, а он говорит о груде мяса! Я тоже не представлял себе — как. Я давно убедился, что хоть мы и действовали сообща, однако умнее всего предоставлять все решения Эрнесто. Последнее слово все равно всегда оставалось за ним, так чего ради мне встревать? Так уж устроен мир, что люди делятся на тех, кто приказывает, и тех, кто выполняет эти приказы.

Эрнесто знал, что делать. Он велел мне как можно быстрее смотаться на площадку, где стояли машины, завести белый «мерседес» и тотчас же ехать обратно. Я попытался слабо возразить, сказав, что у нас есть вполне приличный отремонтированный фургон и что «мерседес» для перевозки мяса не годится. Но Эрнесто стоял на своем. Я понимал, что не смею ослушаться его приказа. Он посмотрел на меня безумным взглядом, белки его глаз налились кровью — может, в них отражались скалы цвета киновари, а может, предстоящее заклание Бесси так подействовало на него — во всяком случае, я отправился за машиной. Пусть мое послушание успокоит его. Вообще-то послушание мой самый большой порок, из-за него-то в свое время и произошло несчастье.

Едва пробежав небольшое расстояние и скрывшись из поля зрения Эрнесто — среди мусорных куч и взгорков нетрудно затеряться, подобно иголке в стогу сена, я почувствовал, что выбился из сил. В голове мутилось, под ребрами кололо, словно мне в печень всадили нож; ни шагу дальше. Я задыхался, ноги не держали меня, и я опустился на землю.

Я стоял на коленях посреди мусорной свалки, время, казалось, остановилось, в ушах отдавался приказ Эрнесто, но тут кто-то будто шепнул: небольшое промедление тебе только на руку, ты не увидишь, как забьют несчастную Бесси. Мне было нестерпимо жаль большое и беспомощное животное. Я уперся ладонями в землю, чтобы не рухнуть, и потому не смог сложить руки для молитвы, хотя мне так хотелось помолиться: пресвятая мадонна, дай мне силы и ясный ум. Избавь меня от этой мучительной дрожи.

Удушливый зной терзал меня, тело горело, как в лихорадке, с кроваво-красной от заходящего солнца стены каньона скатывались большие красные капли; земля под моими ладонями плавилась, раскаленная за день мусорная свалка дышала жаром, подобно топке котла. Дальняя куча все еще тлела, но и тут, в залежах вещей, тоже что-то плавилось и пригорало, едкий смрад заползал в ноздри, и мне все больше и больше не хватало воздуха.

Я разрыдался как ребенок, странно, но этот недостойный мужчины взрыв чувств помог мне. Появился повод повторять в мыслях: ты, Жан, глупый сентиментальный южанин, прекрати реветь! Никому твои слезы не помогут, ни тебе, ни тем двум девчонкам, выскочившим на велосипедах из-за живой изгороди и угодившим под колеса «ситроена». Слезы ничего не изменят, вставай-ка, Жан, единственно, что может унять душевную боль, это наказ отца, данный тебе в детстве: работай и молись!

Я медленно поднялся, как старый больной зверь, и пошатываясь продолжал путь. Я не стал оглядываться — возможно, поодаль, на взгорке, стоял Эрнесто, держа в руке окровавленный нож, который он позабыл отшвырнуть прочь; больше всего его интересовало, куда запропастился этот идиот Жан, на горизонте до сих пор не видать мчащегося белого «мерседеса», за которым, подобно дымовой завесе, клубится красная пыль.

Я плелся к стоянке машин. Ну и пришлось же людям гнуть здесь спину, добывая руду из недр земли. Огненная полоса заката передвигалась по стене карьера все выше и выше — до наступления темноты с Бесси должно быть покончено.

Только что я плакал, а теперь стал взахлеб смеяться. Почему бы мне не проявить послушание? Таким, как я, дабы вымостить себе дорогу в жизни, ничего другого не остается. Покорность — мое единственное достояние в этом мире. Невероятно, но я был почти на вершине счастья. Едва я переехал в город, как мне удалось получить место на бензостанции. Подручный, ученик, но как бы там ни было — работа! Многие согласны были везти на себе какой угодно воз, лишь бы получить работу, отстаивали в очереди за дверью биржи труда, а мне повезло. Послушание и усердие определяли каждый мой шаг, и вскоре я уже стал немного разбираться в моторе и был годен на большее, чем сунуть шланг в бензобак или протереть стекла и фары.

Но что поделаешь, если мадонна отвернулась от меня, оставив однажды вечером одного на бензоколонке. Стояла осенняя пора, к тому же будний день, клиентов почти не было, так что я прекрасно со всем справлялся.

Но судьба решила подвергнуть меня испытанию. Первую его половину я выдержал с честью. Господин, сидевший за рулем «ситроена», вышел из машины и небрежно бросил мне — дескать, взгляните, что там с мотором, не тянет. Ну конечно — засорился карбюратор. Меня прямо-таки распирало от гордости, что я столь быстро обнаружил неисправность. Ох, Жан, до чего же ты сообразительный парень, с довольным видом бормотал я себе под нос, вновь собирая карбюратор. Держа в руке гаечный ключ, я время от времени бросал взгляд на владельца «ситроена», не собирается ли он поторопить меня, иные клиенты весьма нетерпеливы. Этот странный человек сидел на белом пластмассовом стуле, и его губы шевелились. Я подумал — наверное, напевает что-то про себя, как и я. Ничего подобного! Он разговаривал с кем-то, кто, по его мнению, сидел на соседнем стуле, хотя стул пустовал! Мужчина напрочь позабыл о моем существовании, он размахивал руками, то и дело поворачивался к несуществующему соседу, затем неожиданно вытянул вперед руку, словно собираясь встряхнуть призрак за плечо, но тут же отдернул, как будто его обожгло. Возможно, испугался собственной неучтивости. Я знал, что не подобает таращиться на клиентов, но меня подстегивало любопытство; я сбавил темп, то и дело поглядывая из-за капота на господина. На нем был элегантный серо-голубой костюм, который, несмотря на сумерки, слегка поблескивал, а вот стоптанные туфли с загнутыми кверху носами никак не вязались с его одеждой. Обычно у людей, ездящих на машинах, обувь почти не снашивается, как и у старичков с легкой поступью; где же пришлось странствовать этому господину, чтобы так истрепать свои туфли?