Я остановилась перед темной дверью, на которой поблескивал медный номер. На стук никто не отозвался. Воздух в узком и темном коридоре был затхлый, и я поморщилась. Даже тишина была пыльной, очевидно, здесь редко удавалось сдать комнаты. Как воспоминание о лучших днях с потолка взирали амуры, эти пузатенькие карапузы выглядели безжизненно-серыми.

Я уже собиралась повернуться на пятках, чтобы неслышно сбежать в своих мягких мокасинах с покрытой облезлым ковром лестницы обратно в вестибюль, куда каждый раз, когда открывалась и закрывалась наружная стеклянная дверь, струился живительно-влажный осенний воздух.

Но приказ Луизы засел у меня в голове. Я не смела проявить трусость.

Я нажала на ручку. Дверь оказалась незапертой.

В комнате было темно. Когда я вошла, кто-то прошмыгнул в ванную. Открыл краны. С шумом потекла вода. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидела широкую смятую постель, на стуле валялась одежда. На ночном столике стояла наполовину опорожненная бутылка дешевого красного вина, бокала я не заметила.

Заглянуть в ванную я не решилась. Ведь я уже не малый ребенок, которому все дозволено. Смелости хватило лишь на то, чтобы настежь распахнуть деревянные ставни. Я нагнулась и выглянула в окно. Внизу зиял колодец внутреннего двора. Там и сям из трещин каменных стен пучками торчала трава. С крыши, покачиваясь, свисал оборванный провод. В каменном мешке не было ни дуновения ветра, и невесомый мелкий дождик не проникал в комнату. Я набрала полные легкие сырого, пахнущего известкой воздуха и обернулась назад. Тут я увидела, что стены комнаты обтянуты холстом. Виньетки, букеты роз, пышные деревья и улыбающиеся нимфы с фарфоровыми личиками, на головах — гигантские сооружения из пышно взбитых волос. Тоненькая полоска света обозначала местоположение двери, ведущей в ванную, вернее рамы, обитой тканью. Разрисованная ее поверхность была густо усеяна светлыми пятнышками величиной с булавочную головку, краска понемногу отслаивалась от ткани.

Скрывшаяся в ванной Фе, очевидно, решила основательно помыться. Настроение у меня с каждой минутой падало. Я ходила по маленькой комнате, остерегаясь к чему-либо прикоснуться. Провела кончиками пальцев по полотну, покрывающему стены, оно было шероховатым и холодным. В месте стыка я приподняла ткань, полотнищами натянутую на раму, — обнажилась оштукатуренная стена в пятнах плесени. Я быстро отдернула руку, словно зеленовато-черные разводы таили в себе заразу.

Луиза, как назло, мешкала, заставляя меня терзаться в этом отвратительном номере.

Возможно, мне следовало крикнуть в сторону ванной чужим звонким голосом — дорогая мама, выходи скорее, это я, Флер, жду тебя.

По спине побежали мурашки.

Я вздрогнула. За моей спиной стояла Луиза. Ничего удивительного, ведь и на ней были мягкие мокасины, к тому же, несмотря на плешины, ковры приглушали шаг.

Луиза не стала раздумывать. Ее руки никогда безвольно не повисали. Она с силой рванула плотно закрытую дверь ванной и распахнула ее, оттуда повалили клубы пара. Когда пар рассеялся, я увидела Фе, волосы ее были всклокочены, она сидела, завернувшись в кимоно, на краю ванны и курила. Из крана по-прежнему с шумом лилась вода.

— Выходи из своей берлоги! — нетерпеливо вскричала Луиза.

Фе медленно поднялась, швырнула тлеющую сигарету в пенящуюся воду, прислонилась спиной к дверному косяку, склонила голову набок и с полнейшим равнодушием уставилась на нас.

— Только не вздумай говорить, что ты всю жизнь много страдала и тебя надо понять. Я сыта этим по горло. Мы просто увезем тебя отсюда.

Фе покачала головой. Она не клянчила сочувствия и не собиралась оправдывать себя.

Я с осуждением смотрела на свою мать. Мой взгляд сверлил ее печально обвисшие щеки и морщинистую шею. Эта женщина, чьи неопределенного цвета волосы как будто были смазаны жиром и слиплись в неряшливые пряди, становилась для меня все более чужой.

Жалкая, потрепанная и вялая женщина в дверях ванной не могла быть дочерью Луизы и моей матерью. Это какая-то ошибка. Безучастная фигура в кимоно, полы которого приходилось придерживать руками, поскольку пояс отсутствовал, казалось, тоже была покрыта пятнами плесени, как и стена под холодным и шероховатым полотном. Место этой женщины, без сомнения, здесь, в жалком номере этого отеля, и мне бы не хотелось видеть ее на заднем сиденье белой машины Луизы. Ее настоящий дом здесь, она могла в любую минуту, подобно призраку, исчезнуть за полотнищами обшарпанной ткани.

К горлу подступили рыдания; меня обманули. На какой-то миг я даже возненавидела это увядшее, жалкое и утратившее интерес к жизни существо, на плечах которого, как на вешалке, висело японское кимоно.

— Пойдем, Луиза, — пробормотала я.

Луиза повернулась ко мне. Меня испугало ее лицо, внезапно ставшее асимметричным. Я попятилась, мне показалось, что Луиза хочет закатить мне оплеуху, совсем как тогда, в моем детстве, она закатила оплеуху понуро стоявшей под душем Фе.

— Убирайся отсюда! — заорала Луиза. — Жди меня в машине.

Я вышла из номера, не простившись с Фе.

Испытывая огромное облегчение, я прошла по коридору и бегом спустилась по лестнице. Голову мою занимали уже иные мысли: сейчас придет Луиза, мы покружим немного по старым кварталам Рима, остановимся возле какого-нибудь фонтана, а потом усядемся в славном маленьком трактирчике и закажем вкусный обед.

Спустя какое-то время Луиза снова сидела за рулем, она развернула машину, и мы поспешно стали выбираться из города, словно спасаясь от вспыхнувшей эпидемии чумы. Я побоялась и заикнуться, что обессилела от голода. Луиза вела машину небрежно и рассеянно — не глядя на дорогу, взгляд ее блуждал по сторонам, будто она что-то искала. Внезапно она успокоилась, вырулила на обочину, и мы вылезли из машины. Луиза вытянула вперед левую руку, рукав ее жакета задрался, расстегнула ремешок часов, поднесла их к уху и, склонив голову, стала сосредоточенно слушать их тиканье. Потом опустилась на корточки, положила часы на землю, встала, стряхнула несуществующие соринки со своей дорожной юбки в складку, подняла ногу и изо всех сил ударила по часам крепким каблуком своих мокасин.

онечно, свинство, что Международное управление по надзору за тюрьмами не сообщило военным властям местонахождение колонии. Не исключено также, что соответствующий документ затерялся в какой-нибудь воинской канцелярии. Одна из отличительных черт века информации: важное сообщение тонет в ворохе всяких бумаг. Вполне вероятно и то, что в сегодняшнем неразумном мире никто и не хочет прийти к соглашению. Назло не считается с интересами другого. Мы уже дважды оказывались невольными участниками на арене военных действий. Сегодняшний штурм карьера оказался мощнее предыдущего. А завтра? Послезавтра?

Сегодня жертвой пала лишь Бесси.

А впредь?

Мы, как идиоты, тупо роемся в мусорных кучах, чиним машины, чтобы ездить на них, а ведь в любую минуту могут появиться вертолеты, обстрелять и поджечь все вокруг. Уго, сказал я себе, когда мы средь шума и грохота, сгрудившись, лежали под вагоном, ты свои руки больше пачкать не будешь.

Хотя день выдался изнурительный, чувствую, как постепенно из меня уходит отчаяние, будто кто-то мягкой кистью слой за слоем стирает его. Очевидно, каждый человек в самых потаенных уголках души лелеет какую-то, пусть даже детскую, мечту. И внезапно она, почти уже забытая, становится реальностью. Выйдя из машины у шахты лифта, я подумал: уж не мерещится ли мне это? Зажмурив глаза, я сказал себе: Уго, ты был талантливым врачевателем человеческих душ, теперь с этим навсегда покончено, с головой у тебя творится что-то неладное. Правда, ты еще не видел летающих чертей и разгуливающих змей, но ведь любая беда подкрадывается неслышно, пустяковые поначалу нарушения усугубляются и в конце концов губят тебя. Я стоял как изваяние и боялся открыть глаза. Наконец собрался с духом: возле ящиков с продовольствием сидела самая что ни на есть настоящая, живая афганская гончая.