Ты молчишь, Боб, ты не знаешь. Я тоже не знаю.
В те времена, когда жила Луиза, люди еще понимали, что хорошо, что плохо. Когда дедушку в очередной раз проваливали на выборах, Луиза принималась выговаривать ему, дескать, выкинь из головы эту дурацкую политику. Мы проживем и без избирательных кампаний и борьбы за власть. Это доставляет мне удовольствие, стоял на своем Висенте. Удовольствие! Луиза всплескивала руками. Помилуй бог! В тебя швыряют помидорами и тухлыми яйцами — и это доставляет тебе удовольствие! Тебя освистывают — тоже удовольствие! Висенте не давал сбить себя с толку. Он терпеливо, как ребенку, объяснял бабушке, что причина недоразумений проста. Правду не любят, его же совесть не позволяет сглаживать и искажать факты. Испокон веку прямота приводила людей в исступление. Луиза твердила: далеко ты со своей правдой не уедешь. Я-то вперед не вырвусь, улыбался Висенте, жизнь мостит дорогу невеждам, а у меня слишком ясный ум. Народ приходит в восторг от пустых красивых речей и лживых обещаний. Так что помидоры и тухлые яйца летят не в него, Висенте, — ими пытаются замарать честность, которая причиняет неудобства.
Знаешь, Боб, мне до сих пор жаль Висенте. Куда бы он ни выставлял свою кандидатуру, всюду его проваливали. Вообще-то они с Луизой были, очевидно, одного поля ягоды. Оба мечтали переделать мир к лучшему, оба гнули свою линию, и оба, один за другим, умерли — устали от тщетной борьбы.
Флер подпирает голову руками и бормочет что-то дощатому полу и мне о совершенно незнакомых и давно ушедших из жизни людях. Ее речь становится все более приглушенной, вероятно, она говорит о судьбе своих близких сама с собой, ищет в прошлом золотое зерно, которое, видимо, так и останется ненайденным.
— Знаешь, Боб, — она снова поднимает голову. — Майк беспокоится, что у Жана помутился рассудок, а сам он уже давно свихнулся.
Флер на мгновение умолкает, о чем-то думает, а затем многозначительно произносит:
— Вообще это чудо, что мы до сих пор живы. Порой кажется более правдоподобным, что мы встретились не на земле, а в подземном царстве.
Я не знаю, насколько Флер искренна, не понимаю, почему она так раскисла.
Противно, что один я такой болван, который ничего не знает и не понимает.
В любой ситуации находится один такой болван, который ничего не понимает.
Жизнь пошла по второму кругу. Мучаясь от одиночества и безделья, я оказался тем болваном, который не знал, что думают о его личности и актерских способностях в соответствующих инстанциях. Очевидно, мне на спину приклеили какой-то ярлык, раз я вдруг стал непригодным. Однажды меня ошеломила Урсула: Роберт, ты никак не остановишься в росте, все тянешься и тянешься вверх. Может, ты уже не умещаешься в кадре?
— Хочешь, я расскажу тебе, чем занимается вечерами Майк, пока Жан ходит собирать ртуть? Роясь днем в отбросах, Майк откладывает в сторону найденные там книги. Затем собирает их в охапку и тащит в свою нору. Там, позади, в стене карьера есть пещера с двумя входами. Словно каверна в чреве земли, не знаю, пробита ли она человеком или возникла сама по себе в незапамятные времена. Майк сидит там в полном одиночестве, он так глубоко погружен в свои мысли, что хоть из пушки стреляй — он все равно не заметит. Как-то раз, встав в тени у входа в пещеру, я до одури наблюдала за ним. Все думают, что он ходит туда читать. Ничего подобного. Он смахивает кисточкой с каждой страницы пыль и песчинки. Большей частью ему попадается всякая дрянь. Как-никак мусорная свалка. Карманные издания нашумевших романов, детективы, истории, изобилующие сексом. Но Майк ужасно старательный, как будто он хранитель музея и находится среди уникальных рукописей. Потом он с размаху швыряет приведенную в порядок книгу в самый дальний угол пещеры. Там их целая куча, и все они снова в мусоре и песке. Мне стало не по себе: наверное, он ненавидит книги, но почему же тогда…
Неожиданно Флер умолкает, задирает голову и прислушивается.
До моего слуха тоже доносится отдаленный шум. Возможно, где-то в небе повисла грозовая туча.
Флер поспешно садится, а затем, стукнув ботинками, встает. Наклоняется и выглядывает за дверь, смотрит в небо. Словно ужаленная, отскакивает назад. Губы Флер дрожат.
— Боб, — шепчет она. — Я ужасно боюсь!
— Чего?
— Снова они! Уже второй раз. Почему они избрали именно наш карьер? Неужели не знают, что здесь живут люди? А может, они умышленно идут на нас?
Флер неожиданно становится беспомощной и жалкой, бессмысленно семенит взад-вперед по виварию, ее тревога передается и мне.
Я тоже вытягиваю шею и выглядываю наружу. Шум усиливается, с явлениями природы он ничего общего не имеет, где-то рокочут мощные моторы. Звуки наталкиваются на стены каньона, возникает какой-то сумбур, смесь воя, дребезжанья и грохота. Временами кажется, что рев моторов доносится из недр земли — из глубины поднимаются подземные корабли.
Эрнесто и Фред спешат к вивариям. Несмотря на то что они торопятся, оба петляют. Они несутся, пригнувшись, длинными прыжками — от одной мусорной кучи к другой, прячась то за обломками старой машины, то за грудой какой-нибудь рухляди. Неожиданно мой взгляд останавливается на Уго, которого словно вышвыривает из вивария, он падает на четвереньки и не собирается подниматься. Как зверь, ползет вдоль вагонов, лица из-за свисающих всклокоченных волос не видно. Майк же, напротив, приближается к вагонам, как по канату, зажав уши руками.
Я все еще не вижу источника усиливающегося шума.
Флер толкает меня в спину.
— Прыгай! — хрипит она. — Лезем под вагон.
Мы спрыгиваем на потрескавшуюся землю, Флер, втянув голову в плечи, тащит меня за рукав, делает знак, чтобы я лез под вагон.
Я стряхиваю ее руку, я хочу видеть, в чем дело.
— Они не должны нас заметить! — истерически кричит Флер. — Могут убить.
Флер приседает на корточки между рельсами и тянет меня за штанину.
Неожиданно из-за почти вертикальной стены каньона один за другим появляются огромные вертолеты, у каждого под брюхом танк. У меня обрывается сердце. Я считаю: семь!
Флер молотит меня кулаками по голени. Она что-то кричит, но я не разбираю ее слов.
Подчиняюсь приказу Флер. Ногами вперед залезаю под виварий, пытаясь не упустить из виду чудовищные гигантские вертолеты.
Они кружат над карьером, нет сомнения, что собираются приземлиться.
А я-то надеялся, что какой-нибудь разведывательный вертолет ищет меня, затерявшуюся букашку.
От неведомого доселе ужаса слабеют и подгибаются ноги, я сажусь и задеваю Флер. Она как будто только этого и ждала, обеими руками вцепляется мне в предплечье, ее пальцы больно впиваются в мою кожу, сейчас она, наверное, завоет от страха. Флер поворачивает голову, смотрит на меня, глаза ее неподвижны и кажутся безжизненно белесыми.
Поодаль мужчины нырнули под вагоны и ползут между рельсами в нашу сторону. Они медленно приближаются, лица у них грязные и потные, рубашки расстегнуты и болтаются. Люди решили сбиться в кучу. Лишь Жана нет среди них.
Я успокаивающе поглаживаю Флер по плечу, ее судорожно сведенные пальцы разжимаются, я могу наполовину высунуться из-под вагона; опираюсь рукой о землю, солнце раскалило ее, гляжу в небо — что намереваются сделать со своим грузом эти летающие чудовища?
Вертолеты рокочут в дальнем углу карьера, примерно в том месте, где я, скользя на своем планере, неожиданно почувствовал, что теряю высоту. Может быть, наш страх необоснован — может быть, вертолеты просто транспортируют железный лом на мусорные свалки заброшенного карьера!
Я заглядываю под вагон. Глаза, уставшие от яркой белизны неба, должны привыкнуть к темноте, чтобы что-то увидеть. Кажется, что там вовсе не люди, а какая-то неопределенная темная масса. В прах разлетелись их независимость, самостоятельность, молчаливость, так импонировавшие мне и служившие для меня примером. Или их страх происходит от осведомленности, а крупица моего мужества — от невежества?
