Поначалу богатства мусорных куч отпугивали меня. Я испытывал к ним чувство почтения, как-никак чужие ценные вещи, трогать которые не подобает. Не бесхозное же это добро, безусловно, эти залежи кому-то принадлежат, и меня накажут, если я суну что-то себе в карман. Остальные своими смелыми действиями мало-помалу вправили мне мозги. Все они с самого начала чувствовали себя совершенно свободно среди здешних сокровищ. Прибыв в колонию самообслуживания, они заявили, что им понадобится время, чтобы освоиться на новом месте. Стремясь чем-то заполнить незанятые часы, они стали бить бутылки и тарелки об камень — развлекались, словно дети, «стрельбой» по мишени. Я глядел на бессмысленное уничтожение и судорожно сжимал за спиной руки. Странно, но мне ужасно хотелось составить им компанию и тоже расколотить что-то вдребезги. Я преодолел свое дурацкое желание, мне не положено делать глупости, непременно получу за это по рукам.
Они же не ограничивали себя ни в чем. Распоясались так, что обломками труб разнесли в пух и прах вполне еще пригодную машину, грохот металла и звон стекла пробрали меня до костей. Ужасно, но и у меня снова зачесались руки. Однако сам я не решался даже тряпки порвать без спросу. В конце концов набравшись храбрости, я попросил разрешения у Эрнесто. Он казался мне старше и умудреннее остальных, мне хотелось равняться на него, брать с него пример. Эрнесто удивился и вытаращил глаза, пробормотал что-то насчет моей придурковатости, но тут же перестроился и дружелюбно разъяснил мне, что в здешнем государстве все мы равноправные властители. Я еще больше зауважал Эрнесто за его великодушие. У меня и позже всегда теплело на сердце, когда я заслуживал его одобрительный взгляд. Разумеется, в пылу разрушения недосуг раскидывать глазами, и только позднее, когда опустошать и разорять нам наскучило, мы стали замечать друг друга, принялись судить да рядить, как упорядочить жизнь и чем заполнить дни. Эрнесто пришла в голову неплохая мысль: что, если начать вытаскивать из-под груды мусора машины получше и приводить их в порядок? Я готов был подпрыгнуть от радости, когда заработал мотор первой налаженной машины. Копаться в моторе под руководством Эрнесто одно удовольствие. Похоже, его забавляет натаскивать меня. Он не скряга, своих умений не скрывает. Каждый раз охотно объясняет что к чему. Старательность всегда была у нашей родни в почете, и я наматываю на ус каждое наставление Эрнесто.
Пожалуй, я здорово выиграл, что дал согласие тюремной администрации и перебрался в колонию самообслуживания. Из душной тюрьмы я вырвался на свежий воздух, и умные сильные люди приняли меня в свою компанию. Только в одном они немного странные — не хотят объяснить мне, почему вначале с такой страстью ломали вещи, а теперь довольны, чиня и ремонтируя их. Отводят взгляд, разбредаются — и молчат. Однако они все же хорошие ребята. Еще отец говорил мне, когда я был мальчишкой: в других людях ты прежде всего видишь самого себя. Положа руку на сердце я могу поклясться, что никому не желаю зла. Подобное признание звучит, пожалуй, странно в устах убийцы, но судьбе было угодно это несчастье. Я должен нести свой крест и смириться, может быть, мадонна простит мне мое прегрешение. Хочу быть трудолюбивым, как муравей, потому что человек, если он по горло загружен работой, не сломится под грузом вины. В работе я состязаюсь с Эрнесто, да и Майк старается не отставать от нас. У го, не в обиду будь сказано, бездельник. Он человек иного склада и не привык работать руками. Иногда он вскользь рассказывал о женщинах, которым якобы помог. Именно состоятельные дамы подчас попадают впросак, того и гляди сунут голову в петлю. Уго служил опорой истерзанным душам; каким же редкостным даром должен обладать человек, чтобы заставить другого выбросить из головы мысли о смерти. Он походил на священника из нашей деревни, всегда находившего для людей слова утешения. Однажды, подвыпив, Уго признался, что удержал от самоубийства не один десяток женщин, а это во много раз превосходит число жертв автокатастрофы, в которой он был повинен, однако при определении меры наказания никто этого во внимание не принял.
Что ж, несправедливость вызывает горечь. И Уго средь бела дня то и дело исчезает в виварии. Не знаю, что он делает в этом душном вагоне? Может, они с Флер занимаются любовью? При этой мысли сердце болезненно сжимается. Я не вправе ревновать и все же ревную. Не могу я ежеминутно ходить по струнке, хоть и стараюсь. Моя ревность смешна; в глазах избалованной и красивой Флер я жалкий человек, ничтожество. Бедный деревенский парень, который за полгода городской жизни так и не сумел избавиться от мужицкого налета.
Я ведь до сих пор не могу поверить, что спал с Флер. Эротический сон — не более. Очевидно, я, подобно лунатику, бродил по карьеру до самой глубокой ночи, покуда не залез в свой виварий и, смертельно усталый, повалился на матрас. Вот только руки не соглашаются с разумом. Странно, но мои пальцы до сих пор помнят прикосновение к телу Флер.
Должно быть, нами овладело умопомрачение, когда, вырвавшись из тюремных стен, мы очутились на просторе заброшенного карьера. Человек ведь может одуреть, попав из затхлой и темной камеры на свет и свежий воздух. Первые дни жизни в колонии мы действительно словно обезумели. Только и делали, что ломали вещи и машины, а по ночам по очереди ходили к Флер. Сам бы я на такую гнусность не отважился. Эрнесто многозначительно подтолкнул меня и спросил: Жан, а ты чего ждешь? Ты, случаем, не муже-люб, признайся честно. Повяжем тебе лиловую ленточку на шею и оставим в покое.
Поздно вечером я отправился к Флер, ноги меня не слушались. Я боялся ее насмешек и ждал, что она вышвырнет меня за дверь. Но ни того ни другого не произошло.
Какое это было переживание!
Утром Уго пристально посмотрел на меня и сказал с издевкой: раб страстей.
После этой ночи я словно переродился. Пожалуй, я первым перестал ломать вещи. Ушел оттуда, где остальные в поте лица с шумом и грохотом рушили все, что попадалось им под руку. Я бродил среди отдаленных мусорных куч и собирал красивые и целые вещи. Отмывал свои находки и тащил их в свой виварий. Вагон стал мне мил, собственный маленький домик, который мне хотелось уютно и красиво обставить. Постепенно виварий обрел облик, его можно было считать домом. Правда, перед дверью и под окном не росли апельсиновые деревья. Но нельзя же требовать слишком многого от колонии самообслуживания. В прежние времена преступники, сидевшие в кандалах за решеткой, могли лишь мечтать о такой вольной жизни.
По ночам я стал поджидать Флер. То и дело приподнимался и садился на постели, прислушиваясь, не раздадутся ли за стеной легкие шаги Флер. Нам было бы хорошо в моем уютном гнездышке. От счастья и благодарности я стал бы целовать ей ноги.
Но она не приходила.
Уго, правда, частенько отлучался куда-то, но сегодня я не мог подозревать его в том, что он осаждал Флер. Ее приставили сторожить новенького. Эрнесто считал, что за ним надо присматривать. Вдруг Роберт решил заминировать наши виварии? Я не понимаю, почему Эрнесто беспрестанно говорит о минах и прочих боеприпасах. Откуда Роберту взять мины? Эрнесто за словом в карман не лезет. Голова у него варит. Пластиковые бомбы могли быть доставлены в карьер еще до нас. Что правда, то правда, мы еще не успели облазить все уголки огромного каньона. Чтобы рассортировать необъятные мусорные кучи, потребовались бы, пожалуй, годы. Много ли мы успели, однако кое-какие коллекции уже образовались. Мое собрание люстр, ламп и фонарей в числе самых скромных. А вот коллекция бюстов на Площади почивших государственных мужей, та действительно большая. Майк охапками таскал книги в пещеру и складывал их там. В свободные минуты он забирается в прохладную пещеру, выдолбленную в скале цвета киновари, и наслаждается тем, что перебирает и перелистывает свое достояние. Эрнесто, которому то и дело мерещатся опасности, не раз предупреждал Майка: будь осторожен, свод пещеры может обрушиться и погрести под собой и тебя, и твои книги. Майк и в ус не дует, машет рукой. Чаще всего он молчит, стремится быть один, кто его разберет, что он за человек.
