Остальные мужчины ищут душевного равновесия в машинах. Бог его знает, на какую неожиданность или чудо они надеются. Тайны человеческой души, похоже, ничуть не трогают их. Словно интерес к своему ближнему, это детская болезнь, которой ты давным-давно переболел. Да и вещам они не умеют по-настоящему радоваться. А ведь в гигантском карьере, превращенном в исправительную колонию, можно найти пустые и ровные участки — да хотя бы эти просеки на кладбище машин, где можно было бы развить вполне приличную скорость. Во всяком случае, мне плевать, я в ближайшее же время сяду за руль какой-нибудь машины и заведу мотор. Разумеется, здешние драндулеты не идут ни в какое сравнение с моей спортивной машиной. Если бы я и попытался персонифицировать мертвую материю, то мог бы смело сказать: ну и мускулы были у моей машины! Срывалась с места как тигр, преодолевала расстояния с легкостью и резвостью антилопы и тормозила с ходу, вцепившись, подобно льву, когтями в асфальт. Бесполезно было бы искать ее на мусорной свалке среди этих обломков, на таких, способных к самоуничтожению, машинах ездят до тех пор, пока не разбивают их вдребезги, а останки идут в печь фабрики по переработке мусора вместе с фотоаппаратами, пластиком, калькуляторами и музыкальными агрегатами. Такие машины заканчивают свою жизнь в жарком пламени. Спортивная машина — либо она существует, либо превращается в пепел. Промежуточное состояние, медленная смерть от ржавчины, тления и распада была бы унизительна для такой машины.

При воспоминании о моей машине у меня начинает колотиться сердце. Я пытался забыть тот страшный момент, остановивший ее стремительный бег. Еще и сейчас я испытываю восторг, перебирая в памяти лучшие годы своей спортивной машины. Я никогда никого не сажал в нее рядом с собой. Обивка соседнего сиденья вплоть до гибели машины оставалась новой и нетронутой. Не знаю, может, с самого начала сиденье покрывал слой белого кварцевого песка, на котором нельзя было оставлять следов. Мне уже двадцать восемь, но, к сожалению, есть множество вещей и состояний, в которых я ни черта не смыслю. Мне довелось жить в зыбком мире предположений и неясных порывов. Впервые в жизни я здесь, в карьере, что-то уяснил для себя. А именно: я научился ползать в лабиринтах мусорной свалки, чтобы найти в ее зловонной темноте пробку бензобака, к которой мои чуткие и по-женски тонкие пальцы до сих пор не прикасались.

Форму рук я унаследовал от матери.

Я тоже из породы тщедушных, хотя на рост, слава богу, жаловаться не могу, а рядом с матерью выгляжу чуть ли не силачом. Подростком, когда мне казалось, что мои мускулы становятся все крепче, на меня порой находило желание показать свою удаль: подниму-ка я мать в воздух, думал я. С этой шальной мыслью в голове я следил за тем, как мать расхаживает по нашей гостиной среди напольных ваз из китайского фарфора. Нарисованные на пузатых сосудах узкоглазые мандарины и павлины тоже, казалось, пристально следили за маленькой фигуркой и призывали: спрячься в фарфоровую скорлупу, иди, послушай, как она гудит! Возможно, мать и догадывалась, чего хотят от нее души древних китайцев, но, очевидно, боялась, что ортопедический ботинок помешает ей залезть в вазу. Именно эта покалеченная нога и удерживала меня от того, чтобы подбросить мать в воздух. Я смело мог взять ее на руки вместе с фарфоровой вазой, так, чтобы моей изнеженной матери не пришлось вскрикнуть от страха, что ей причинят боль.

Мать никогда не рассказывала о несчастье, сделавшем одну ее ногу короче другой. У меня же не хватало духу расспрашивать о том давнем происшествии. В нашем доме считалось неуместным выпытывать что-либо друг у друга. Я привык представлять себе: мы живем, порхая как мотыльки, легко и беззаботно. Конечно, это сравнение относилось скорее к нашей домашней атмосфере. Реальные же люди находились под гнетом своих физических недостатков. Увечная мать, отец, который ковылял, опираясь на палку, и я, хилый ребенок, к которому то и дело приглашали мудрых докторов. Меня возили по санаториям и курортам. Подростком, когда у меня возрос интерес к самому себе, я потребовал у врачей отчета относительно моих недугов. К моему удивлению, они посчитали меня в общем-то здоровым — малокровие и хилость в счет не шли. Я начал усердно заниматься спортом. Играл в теннис и ходил плавать в бассейн. Родители хвалили меня за усердие, но я чувствовал, что они неискренни. Меня все время тянуло испытать проснувшиеся во мне силы и выносливость. Я верил, что бледный маленький мотылек может превратиться в жужжащего жука. Я вбил себе в голову, что отправлюсь в Норвегию кататься на лыжах. Родители онемели от ужаса. Стыдясь своих опасений, они прятали от меня глаза. Разговор о заснеженных горах застрял у меня в горле как рыбья кость.

Сосуд родительских невзгод наполнился до краев еще до того, как я появился на свет, родителям было уже невмоготу нести на себе даже легкий груз забот. Несправедливо обвинять их в чем-либо, это была наша общая боль. Правда, не все обстоятельства прежней жизни окутывала в нашем доме завеса тайны. О том, что заслуживало упоминания, говорилось отрывочно и скупо, события минувших дней делили на мгновения и эти мгновения в течение длительного времени вкрапляли в разговор. Сильные переживания таили для ребенка такую же опасность, как гранитные скалы и скованные льдом водопады северной страны. И все же постепенно мне стал ясен утешительный парадокс: в несчастье можно обрести счастье. Надломленный тяжкими страданиями мужчина встретил увечную девушку, которая в силу своей застенчивости хотела оставаться в тени. Я мысленно увидел заросшую диким виноградом виллу, ярко-зеленую лужайку перед зарослями олеандра, оживленных людей, которые стояли там на ярком солнце и беседовали, держа в руках бокалы. Я увидел замшелую каменную террасу, где в деревянных кадках росли агавы. Меж толстых агав в плетеных креслах особняком сидели два одиноких человека. Несколько светлых каменных плит и мексиканское растение, разделявшие их, оказались преодолимым барьером. В самом деле, счастливая находка таится подчас всего лишь в нескольких шагах от тебя. Всего-навсего несколько шагов, чтобы протянуть руку, назвать свое имя и сказать для начала какие-нибудь незначительные слова, наполнить окружающее тебя пространство звуком непринужденной беседы. Ни отец, ни мать не запомнили фраз, произнесенных в момент знакомства, достаточно оказалось звучанья голоса, чтобы развеять кошмар одиночества. Очень скоро они заговорили в доверительном тоне, словно уже тогда у них были тайны, не предназначавшиеся для чужих ушей. И случилось так, что два тихо журчащих ручейка потекли бок о бок и перестали тосковать по шуму безбрежных морей.

Представление о времени куда-то исчезло, деликатное общество развлекалось само по себе и не беспокоило их. Гости и хозяева старались не выказывать сочувствия, хотя и жалели убогих и делали все для того, чтобы они чувствовали себя непринужденно. Их не заставляли идти в дом к столу, а приносили подносы с едой и напитками прямо на террасу. По капле, словно лекарство, они тянули ароматный мускатель, их лица светились радостью — они вдруг поняли, каким близким может неожиданно стать совершенно чужой человек.

Необычное душевное состояние родило в них чувство раскрепощения. Неутоленный до сих пор, тяжко переносимый, приводящий к апатии голод по близкому человеку был сразу же утолен. Если поначалу они просто ухватились друг за друга, то вскоре их взаимный интерес перерос в горячую привязанность. Здоровым и смелым людям не понять всей силы чувства общности. Оно всеобъемлюще и неделимо. Раз обретенное, оно не боится ни испытаний, ни проверки временем, оно вечно в своей неизменности. Так они говорили, мои хрупкие, изувеченные мотыльки.

Эти странные создания думали, что их отпрыск тоже мотылек.

А на самом деле он оказался гусеницей, ползающей по лабиринтам мусорной свалки.

обладаю редкой способностью смотреть на себя со стороны. И эта способность никогда не оставляла меня. Если я порой терял почву под ногами, то только потому, что сам относился небрежно к своему дару. То, что дано богом, надо хранить и лелеять, так что пестуй свой талант и забудь о себе. Но вот беда, человек, бывает, устает от щедрого дара природы! Талант — это бремя, и мука, и лишняя пара глаз, которая видит вглубь и вдаль. Но иной раз чувствуешь, что тебе все надоело, тебе неохота оценивать свои поступки и слова. Самоконтроль кажется лишь безжалостным самобичеванием. Хочется дышать свободно. Пусть катятся ко всем чертям все эти дарования, способности и таланты! И внезапно понимаешь, что если ты вообще чего-то еще хочешь, так только быть заурядным.