— Слушай, Боб, — сердится Флер. — Ты смеешь заявлять, что киснешь в моем обществе? Ну, знаешь, я не терплю хамства со стороны мужчин.

— Прости. Могу пропеть тебе оду. О, ты, прекраснейшая из прекрасных! — Я замолчал, мне стало неловко.

Флер украдкой взглянула на меня, в глазах обезоруживающая беспомощность, как у всех людей, остерегающихся неуместных шуток.

Очевидно, в глубине души я напуган, раз прибегаю к насмешке. Нет причин говорить колкости этой женщине. Она единственная отнеслась ко мне с участием. И все же она слегка действует мне на нервы, сам не знаю почему. Может быть, дым лесного пожара помутил мой рассудок. А может, вселяющий ужас каньон внушил мне, что мистика возможна. Во сне я надеялся: открою глаза, а подле меня сидит моя Урсула.

— Боб, прошу, не огорчай меня, — тихо произносит Флер.

Эта женщина всевозможными способами старается подчинить меня своей воле. Очевидно, она удивлена, что я не пожираю ее взглядом, тогда не понадобились бы слова. Мне кажется, я был тверд и осторожен, но тем не менее чувствую, что меня заманили в ловушку. Сижу в этом вагоне, как в камере, и ничего не могу предпринять для своего спасения. Может, меня ищут с вертолетами — но я не могу дать знать о себе. Даже планера нет, который указал бы на мое местопребывание. Нет возможности развести костер, чтобы привлечь к себе внимание. Я попал в лапы маньяков. Всевозможные секты, подобно сыпи, появляются на теле человечества, страдающего отравлением цивилизацией. Сектанты-фанатики не щадят даже себя, не говоря уже об остальных.

Вдали взревел мотор и тут же заглох. Его снова пытаются завести. Плохо отрегулированный мотор фыркает, работает с перебоями, чихает. Резкие звуки ударяются о стены карьера и падают оттуда на крышу вивария.

Флер встает, приподнимается на цыпочки, обводит взглядом кладбище машин, она забыла о моем существовании. Я бы мог взять с пола флакон и прыснуть химикалием в лицо женщины. От отвращения я вздрагиваю. Вижу стонущую Флер, прижимающую руку к глазам. От нестерпимой боли она не находит себе места. Я вожу ее по городу мертвых машин и терпеливо объясняю, что находится справа, а что слева. Стремясь хоть как-то искупить свое преступление, я обстоятельно описываю ей вмятины, вздутия, пятна ржавчины на атрибутах неотъемлемых благ цивилизации. Несчастная Флер повисла на мне и жалобно стонет: и ты, и ты!

На самом же деле Флер топчется в дверях, в отдалении тарахтит мотор.

— Жди меня здесь! — вдруг повелительно кричит Флер, спрыгивает из вагона на землю, я слышу, как стучат подметки ее ботинок по плотно утрамбованной земле. Она бежит на шум. Что задумали эти сумасшедшие? И вообще — осмысленны ли их действия? Что взволновало Флер? Может, они затевают нечто опасное? Вижу, как стремительно вышагивает Флер, ее загорелые ноги движутся ритмично, локти согнуты и она, подобно бегуну на длинные дистанции, несется вперед. Исчезает за разбитыми машинами. Я с нетерпением останусь ждать ее, словно она должна вернуться бог знает с каким известием.

Кто-то там старательно газует. Мотор ужасающе тарахтит. Очевидно, машина с места не двигается. Я же пригвожден к флакону с ядом. Разумеется, меня удерживает не эта дрянь в аэрозольной упаковке. Рискованно осложнять свои еще не сложившиеся отношения со здешними обитателями. Их тут слишком много. Разумнее будет своей покорностью усыпить бдительность мужчин.

Пусть катятся ко всем чертям. Мне даже хочется, чтобы в этом чаду и грохоте что-то взорвалось. Чтобы горстку безумцев мусором разметало по этой свалке. Чтобы они сгинули навсегда вместе со своими угрозами. Конечно же минный пояс по краю карьера — пустая выдумка. Точно так же, как и погибший Сэм — бесцветный герой жалкой легенды. Уж я бы отыскал пологую стену, по которой вскарабкался бы наверх. Нужны кирка и крюки. Не всюду же карьер похож на каньон!

Я бы хотел вновь оказаться в привычной среде. Нудная, порой тягостная будничная жизнь — какое это счастье! Невыносимо, когда человека, словно котенка, швыряют на дно колодца. Я и нахожусь в колодце или преисподней, здесь кричи хоть до полного изнеможения — никто тебя не услышит. Небо над головой — это всего лишь мираж, меняющий окраску, утром светлеет, а с наступлением вечера гаснет. Огромное и безмятежное небо. Изменчивое, облачное, солнечное — величавый бескрайний воздушный океан — и внезапно — никакое. Инертное. Как вакуум. Безветренное и пустынное. Я не в состоянии улететь отсюда, чтобы вновь приземлиться в свою повседневную жизнь.

Они все еще возятся с мотором. Он работает на предельных оборотах.

Грохнуло. Напрягаю зрение. Вдалеке обрушиваются нагроможденные друг на друга покореженные машины. Чего они роются в этих развалинах?

Здесь, в карьере, надо освободиться от дурной привычки искать логическую связь явлений, все это бессмысленный расход умственной энергии. Если обитатели вивариев решили подвергнуть себя испытаниям, чтобы доказать возможность существования вне социальных связей, то зачем же они пытаются воссоздать привычную среду? Удалиться от исходного пункта, чтобы, сделав круг, вернуться туда же? Так эксперимент с самого начала обречен на провал. К чему они запускают моторы? Почему хотят снова и снова с помощью машины изменить свое местоположение в пространстве? К чему создавать в забытом богом и людьми карьере городскую атмосферу? Неужели они не в состоянии жить без чада, дыма и шума? Здесь же некуда ехать. Даже соображения престижа здесь отпадают.

А может, человек испорчен до мозга костей и неспособен к очищению?

Эксперимент — похоже, это вздор. Скорее какая-нибудь секта, совершают современный культовый обряд: жертвуют ревущий мотор на алтарь мусорной свалки.

Перед темной кучей стоит светлая фигурка. Это Флер неожиданно возникла там, среди отбросов и хлама, словно она вышла из пробитого в мусоре и рухляди потайного хода. Флер кажется внезапно такой хрупкой и беззащитной подле это черной груды — заблудшая овечка на фоне грозных кучевых облаков, — мне стало жаль ее. Почему эти безумные мужчины вовлекли в свою дурацкую секту женщину?

Флер чуть ли не бегом устремляется к вивариям, размахивая руками. Несмотря на горные ботинки, она делает несколько прыжков, затем кружится на одном месте, такое впечатление, будто ноги ее скручиваются узлом. С чего бы такое упоение? А может, она притворяется?

Я сижу в дверях вагона, подперев голову.

— Не будь таким бесчувственным! — кричит она мне.

Что я должен, по ее мнению, делать? Сама только что угрожала и запугивала меня. Может, мне все же дозволено сидеть в дверях, свесив ноги?

Задыхающаяся Флер кладет локти мне на колени, и я. вздрагиваю. Глаза у нее большие и влажные, желтый платок съехал на затылок, пуговицы на блузке расстегнуты чуть ли не до пояса, от ее непосредственности мне становится не по себе. Может быть, инфантильность взрослых людей не только порок эпохи, но и мода?

Дыхание Флер становится спокойным, глаза светятся неподдельным оживлением, и все же я чувствую, что она вот-вот готова расплакаться.

— Ты не представляешь, Боб, что они там нашли! — выпаливает Флер.

На секунду зажмуриваю глаза. Наваждение. В голосе Флер звучит непритворная доверительность, словно мы с ней старые приятели и вместе играли когда-то в песочнице.

— Они откопали в куче хлама белую машину Луизы! Я ошалела от счастья. Мы снова встретились! Что из того, что она помята, обивка истлела, арматурный щиток в трещинах, фары разбиты, решетка проржавела, шины спущены — все равно это машина Луизы! Это не просто «мерседес» — это мое детство. Как часто мы утюжили асфальт этой белой машиной! Давай опять почешем спину шоссе, радостно восклицала я, усаживаясь рядом с Луизой. Ни малейшего сомнения. Я осмотрела всю машину. Мое сиденье снизу словно покрыто коростой. Луиза ужасно сердилась, когда я приклеивала туда жевательную резинку. Я ловила момент, чтобы она не заметила, и продолжала наклеивать. Это бесконечное ралли порой наскучивало мне. Я знала наперечет каждую виллу за каждым поворотом. В маленьких деревушках я требовала остановиться. Луиза не спорила, она тоже любила море и запах рыбы. Мы дышали жадно и наперегонки. И — в путь. Снова поднимаемся в горы, моросит дождь, взад-вперед убаюкивающе ходят щетки дворников, и мне совсем не хочется взрослеть. Сидя рядом с Луизой, я засыпала и просыпалась, а она знай себе следит за дорогой и едет. Мне казалось, что она никогда не устает. Только часто меняет очки. В ящичке их был не один десяток, на любую погоду. С наступлением темноты она надевала Очки в золоченой оправе, их она держала в замшевом футляре и не позволяла прикасаться к ним. На стеклах не должно быть ни малейшей царапинки. Луиза говорила, что эти очки делают ночь светлее. Я верила Луизе и считала правильным все, что бы она ни делала. Машина Луизы была мне домом в гораздо большей степени, чем дом, в котором мы жили. Я обожала Луизу, а она меня. Но я и досаждала ей. Любовь ведь надо подвергать испытаниям, не правда ли? Порой мы приезжали в отель очень поздно. Так поздно, что в ресторане уже гасили свет. Мне же непременно хотелось молока и булки. И Луиза вела ребенка в ресторан. Сонная, я висела у нее на руке. На самом деле мне вовсе не хотелось молока и булки, но мне доставляло удовольствие, когда Луиза сурово хмурила брови и требовала у строптивого официанта того, чего хотел усталый ребенок. И ни один из них не осмеливался перечить Луизе. Желание ее было священно. И мое желание было священно. Мы были до смешного эгоистичны, не правда ли? — рассмеялась Флер.