Ты бы, милая, шла, где ещё посидеть…

– Ладно, ладно… Марийца-то слышала, тут

Изловили, злодея, что церковь пожёг!

Я бы их, черемисов проклятых, ужо!..

У родни-то, у нашей, амбары сожгли.

Разорили вчистую. Уж я бы их всех

Утопила в реке! Состоянье едва

И поправили.

– За два-то года – едва?

Тут всю жизнь поправляешь, и нет ничего.

– Ну так, милая, это ведь надо уметь.

Где обманом, где подкупом. Честный-то труд

Мало ценится, мал от него и доход. –

Тут уж бабка Наташа сказала опять:

– При ребёнке ты лучше язык придержи.

Рядом с храмом обманом-то жить не учи.

Может, место другое найдёшь, посидеть?

Здесь я внуку хотела рассказ рассказать,

Быль одну. Хочешь слушать – сиди. Нет, – ступай.

А не то, так и мы место лучше найдём…

– Ладно, ладно, не злись. Интересно и мне

Быль послушать твою. Помолчу, так и быть. –

Бабка Вера взяла из корзины своей

Полотенце, затем на коленях его

Расстелила, достала один огурец,

Лук, чеснок и яйцо, ломоть хлеба ещё.

Стала кушать и слушать обещанный сказ.

Тихо бабка Наташа сказала, вздохнув:

– Ну, так, стало быть, слушайте дивную быль.

Про Степана Безрукого…

– Ты про того,

Про урода-то, что два крюка вместо рук?

– Про него.

– Интересно…

– Тогда помолчи!.. –

Бабка Вера набила себе полный рот,

И жевала молчком. А Наташа, вздохнув,

Покачав головой, вновь рассказ начала:

– Был Степан этот славный певец и гусляр.

Как, бывало, затянет: «…Ветлу-угой реко-ой

Шёл купцов карава-ан на ушкуях больши-их;

На ушку-уях больши-их, да со стра-ажей большо-о-ой…».

Любо-дорого слушать-то было его.

Много песен он знал. Только рос сиротой.

С дедом жил, а потом, как подрос, – и один.

На гуляния все приглашали его.

И в другие деревни возили, чтоб там

Песни дивные пел он на свадьбах и так…

А потом уж его и в Якшан стали звать.

Был он молод тогда. В саму пору ему

Заводить бы семью. А у князя тогда,

Кельдибека покойного, дочка была.

Уж красавица, лучше-то вроде и нет.

Стан ольхи молодой, а ресницы, – что два

Воронёных крыла, а глаза – словно ночь!

И любила она слушать Стёпку-певца.

На все праздники, даже, порою и так,

Всё просила отца, чтоб его пригласил,

Чтобы грустные песни послушать про то,

Как умеют любить на святой-то Руси,

Так любить, что и эта сама-то любовь

Становилась святой, забирала всю жизнь… –

Вновь вздохнула Наташа, былинку взяла,

Поразмыслив над чем-то, сказала потом:

– Уж не знаю, когда… да, наверно, тогда

Кельдибекова дочь и Степан-то певец

Полюбили друг друга любовью такой,

Что и мать не мила, и отец-то не мил

Без зазнобушки глаз, без его алых губ…

Только князь Кельдибек дочь сосватал тогда

Сыну хана татарского, так, чтобы власть

Укрепилась его на Ветлужской земле.

Вот однажды от хана приехал и сын,

Чтобы свадьбу сыграть, да и дочь увезти.

Как, бишь, звали её-то?.. Шайви, не Шайви…

Не припомню: не русское слово никак

В голове-то не держится. Пусть и Шайви…

Стали звать – не идёт. Князь служанок послал.

Те вернулись, да – в ноги, мол, «князь, не губи!

Нет нигде твоей дочери». Стали искать.

Тут им кто-то сказал, что и Стёпка-певец

Тоже будто пропал, тоже нет, мол, нигде.

Догадался тут князь, рассвирепел совсем.

Да с дружиной, да с ханским-то этим сынком

И в погоню пустились. «Откуда, мол, он,

Этот подлый певец?» А ему говорят:

«Он из Ракова, мол». Князь с дружиной-то – к нам.

Вот тогда Кельдибека-то видела я.

Ну и страшен он был! Словно дьявол какой.

А когда не нашли их в деревне у нас,

Рассвирепели вовсе. Всех били плетьми,

Дом Степана сожгли. Девок брали в полон.

Мать твоя-то лежала с тобой на сносях,

А не то б и её… Спас ты, мать-то тогда. –

Посмотрела на внука Наташа, вздохнув:

– И лицо-то её, и глаза-то её…

Ханский сын-то хотел её плетью хлестнуть,

Да вступился Иван, не спужался того.

Так потом его так исхлестали всего,

Что не долго прожил-то отец твой Иван.

Но уж гнев их отвёл: на себя его взял.

Никого уж не били потом, и ушли,

Наказав, чтобы если узнаем чего

Про Степана-то мы, да про эту Шайви,

Так немедленно чтоб доложили, а то

Всю деревню пожжём, мол, и всех перебьём.

С тем уехали… Ночью-то ты родился.

Жив ещё был Иван-то, и видел тебя.

Он довольный ушёл. Был он рад, что сумел

И жену защитить, и, выходит, – тебя.

– А куда он ушёл? – мальчик тихо спросил.

Он в руке всё держал пирожок и не ел.

– Помер, батька-то твой, – Вера вставила тут.

На неё зло Наташа взглянула, и та

Прикусила язык, снова рот свой набив.

– Наша Любушка тоже недолго жила,

После родов была ещё больно слаба;

По Ивану, по мужу тоской изошла.

Через месяц за мужем ушла и она…

Восемь лет уж прошло. Всё как будто вчера… –

Тут Наташа утерла концами платка

Слёзы, что, не спросясь, затуманили взгляд.

Митька молча сидел, только губки поджал,

Чтобы слёзы сдержать, не заплакать ему.

Он решил, что потом, когда будет один,

По родителям он уж наплачется всласть.

– Ну, а что со Степаном? – спросила опять

Бабка Вера. Хотелось ей слышать конец.

– Он сначала-то понял, что лучше уж им

На деревню и носа пока не совать.

Жили всё по лесам, сторонились людей.

Что влюблённым-то? Рай и в лесу, в шалаше…

Пока лето цвело, пока было тепло,

Их найти не могли. Хотя князь Кельдибек

И награду большую за них обещал,

И охотники рыскали им по пятам.

Но, уж видно сам Бог их покуда берёг.

Только всё до поры. Есть всему свой предел…

Уж к зиме это было… уж снег-то лежал.

Видно, холод да голод их всё ж одолел.

И они, глупыши-то, в деревню пришли.

Дело было под вечер. Хотели они

В доме Стёпки погреться, хотя б до утра.

Вот и вышли в деревню, у дома стоят,

Ну а дома-то нет: головёшки одни.

Ох, не знали они, что здесь хан-то творил,

А не то б не посмели вернуться домой.

Их заметили. Бабы-то подняли крик.

Все бегут; у кого что схватила рука:

Кто бежит с батогом, кто с поленом, кто так…

На неё как набросились бабы сперва,

Да за волосы рвать, да по снегу таскать…

У кого хан тогда-то увёз дочерей,

Те убить были рады сейчас же её.

А Степан защищал: всё собой прикрывал,

Всё кричал, что она в положении, мол.

Так к нему подскочили тогда мужики,

Батогами лупили его что есть сил.

Как с ума посходили… И вспомнить-то – страх.

Он свалился уж в снег: ни рукой, ни ногой…

Тут она как рванулась, да как заорёт

На своём, на марийском; да – на мужиков

Всё кидалась, как рысь, – защищала его.

Мужики батогами давай и её,

А она на Степана-то сверху легла,

Мол, убейте меня, но не троньте его!

Первой Марья Ковшиха опомнилась вдруг:

«Это ж дочь Кельдибека! Ведь он отомстит!

Всю деревню сожжёт, и всех нас перебьёт».

«Ничего! Не узнает», кричат мужики.

Только бабы тогда остудили их пыл.

Расступились они… Те – лежат на снегу:

Он ничком, а на нём распласталась она.

А вокруг – красный снег: всё окрасила кровь.

Стали думать-решать, что нам делать теперь.

Отдавать уж нельзя. Да и живы ль они?

Посмотрел их Егор, сын Кривого Фомы:

«Вроде живы, – сказал. – Оживут ли к утру?..»

«Хоть и живы, так что? Не простит нам она,

Если мы Кельдибеку её отдадим, –

Говорят мужики. – Не простит нам и он».

И додумались на ночь их в бане закрыть.

А уж утром решить: если оба мертвы,

Так тишком схоронить, чтобы никто и не знал.