И никто уж тогда не догнал бы его.
Только клятву свою, что давал сам себе,
Тут припомнил: оружие в руки не брать,
Если против людей обернётся оно.
И решил только словом помочь сам себе.
– Люди добрые! Я выполняю наказ
Кузнеца Тихомира… мне надо найти
Трёх монахов… – Его уж тянули с коня.
– Тихомира дружок! – кто-то зло прокричал.
– Конь-то, вона какой у него, подлеца!
– Забирайте коня, отпустите меня… –
Но ему уже руки связали ремнём.
А коня привязали к одной из телег.
– Нож, гляди-ка, какой! На-ко, мать, посмотри…
– Нож оставьте! Отцовский… Я дал вам коня… –
Но в ответ был сильнейший удар по зубам.
Тут свалился Бакмат и ногами его
Стали бить мужики.
– Бей сильней! Не боись!
Он живой нам не нужен, паршивец такой! –
Говорила старуха. – Амбары пожёг… –
Как свалился Бакмат, конь его, словно бес,
Вдруг заржал, залягался, зубами скрипит…
– Тьфу ты! Бешеный чёрт! Успокойся! А ну!.. –
И старуха по морде стегнула коня.
Мужики ж на Бакмате плясали трепак;
Били долго, с азартом, пока уж совсем
Не устали и сами. Глядят, а Бакмат
Не шевелится больше. Детина один
Пнул ещё – ничего, как мешок с ячменём.
– Ладно, хватит с него… Сдохнет сам, если жив!
– Лучше ножичком горло ему перережь,
Пусть его дивный нож-то его и убьёт,
Чтобы точно нам знать. Не поднял бы своих,
Если выживет… – баба сказала тогда,
Протянув сыну нож. Только нож он не взял:
– Что ты, мать?! Я – купец! Не убийца какой.
Ну, побить, попинать… а убить – это ж грех!
Лучше сам пусть умрёт. Всё нам меньше греха…
– Эй, Никитка! А ну, на-ка нож, да пырни… –
Приказала старуха работнику тут.
– Что ты, что ты… одумайся… можно ли так?..
– Ну, сказала! Живей!..
– Упаси меня Бог! –
Замолился Никитка, здоровый мужик,
Закрестился, упал на колени, молясь.
– Тьфу! Проклятые! Бабы вы, не мужики!
Ну, так бейте ещё! Чтобы дух вышел вон!
– Он уж дохлый. Гляди, – сын старухе сказал,
Да ещё пнул ногой. Конь Бакмата опять
Стал брыкаться, заржал, да копытом своим
Как ударит в живот мужика, что к нему
Был всех ближе. Мужик отлетел и упал.
Конь поднялся опять на дыбы и сорвал
Привязь с рамы телеги. Победно заржал.
– Ой, держите! Уйдёт! – баба крикнула тут.
Но к коню подойти не нашлось смельчаков.
Он стрелой улетел, скрывшись в ближнем лесу.
Мужика, что зашиб он, подняли с земли.
Тот едва уж дышал, а живот весь распух.
– Надо ехать. А то он в дороге помрёт…
– А того так оставим?
– Верёвку сними,
Чай не лишняя. А самого оттащи,
Вон, к реке, да и брось где-нибудь под кустом. –
Приказала старуха. – Пусть звери сожрут! –
Так и сделали. На берегу у реки
Возле вербы куста положили его
И уехали. Только лишь скрылись они,
Как из леса к Бакмату пришёл его конь.
Он понюхал хозяина, да языком
Полизал ему щёки, и нос, и глаза,
Словно плакал о нём. Не хотел уходить.
А потом очень жалобно тихо заржал.
5. Дом у реки. Рассказ деда Ексея
Облака с высоты на Ветлугу глядят,
Словно в зеркале в ней отражаясь, они
Над полями, над лесом, над всею землёй
Пролетают, им ведома вся красота,
Что видна с высоты. Вот проплыли они
Над деревней, что тихо стоит у реки.
Кораблихой назвали деревню давно,
Потому что когда-то сюда в кораблях
Приплывали, чтоб стройные сосны рубить,
Чтобы новые строить из них корабли.
Стало мало с тех пор сосен в этих краях,
Стало больше дубов да берёз, да рябин…
И давно уж не строили здесь кораблей.
На отшибе деревни, над самой рекой
Ветхий домик стоял. Жили в домике том
Старый дед, мать и дочь. И хотя дочь была
Не родной, мать любила её всей душой.
Дед марийца Ексея построил тот дом.
А отец его, Ур, разукрасил весь дом
Расписною резьбой. Весь в резных кружевах
Дом стоял у реки. И прохожий любой
Хоть на миг да стопы остановит, дивясь
На узор кружевной. И соседям резьбой
Украшал Ур дома. Уважали его
За искусство резьбы. Сам Ексей не имел
Тяги к этому, был он охотник, рыбак,
Да умел на костях вырезать письмена
И узоры марийские; делал крючки,
Серьги, кольца, браслеты, и всё из костей.
Но начальником рода считался Учай.
И далёкого предка, Учая, в роду
И в деревне все помнили. Этот Учай
В достославные годы ходил на войну
С русским князем Олегом, что Вещим зовут,
В Византию далёкую. Там воевал.
Дед Ексей уже стар был настолько, что мог
Только есть да лежать на лежанке своей.
Сходит было «до ветру», чтоб кости размять,
И опять – на лежанку, под старый кафтан.
Дочь его, тётка Устя, теперь уж сама
Заправляла хозяйством. Приемная дочь
Ей во всём помогала. Девчонке тогда
Шёл пятнадцатый год. Звали Машей её.
Так и жили. Однажды зашёл к ним во двор
Стройный парень. Лишь Устя с отцом на крыльцо
Вместе вышли, глядят: удалец хоть куда,
Три аршина с локтём заключал его рост;
Грудь свою он вздувал, как меха кузнеца;
Кудри русые падали мягкой волной
На широкие плечи, на брови его;
Голубые глаза заключали в себе
Небо русских широт, реки русской земли.
В домотканой рубахе, в широких штанах,
Что заправлены были в его сапоги
Крепкой кожи кабаньей в малиновый цвет;
А на поясе красный расшитый кушак.
На широком плече его сокол сидел.
Поклонился хозяевам парень, сказал:
– Мир вам, добрые люди! Не здесь ли живёт
Дед Ексей, что хранит с незапамятных пор
Князя русского меч? Я от старца иду,
От Варнавы. Про меч это он мне сказал.
– Да, Варнаву я помню, – ответил старик. –
До него лет пятнадцать молчал я про меч,
Да и после него лет пятнадцать молчал.
А ему вот сказал, так как верой своей
Изумил он меня, кротким духом своим.
И тебе, если он посылает тебя,
Расскажу я про меч. Сына нет у меня.
Ну а бабам моим этот меч ни к чему.
В нашем роде не вышел такой богатырь…
Не судьба. Значит, должен я меч передать.
Проходи, добрый молодец. Как тебя звать?
– Звать-то? Фёдор Шарьинец. Отец мой – Иван
По прозванью Вершина. Вершинин и я.
– Про Ивана Вершину-то слышали мы, –
Отвечала ему тётка Устя. – Про то,
Как в Шарье утопил он татарский отряд…
– Было дело. Но это ещё до меня… –
Фёдор соколу что-то тихонько шепнул,
Сокол крылья расправил, стрелою взлетел,
Сделал круг и унёсся. – То Финист, мой друг.
Разомнётся пускай. Да добычу найдёт. –
Но лишь в горенку Федор Шарьинец зашёл,
Лишь увидел он Машу, – дар речи забыл.
Пряла Машенька пряжу; лишь бросила взгляд
На вошедшего; тут же, глаза опустив,
Вновь работой своей занялась; на щеках
Только яркий румянец зажёгся, да грудь
В сарафане вздымалась чуть чаще теперь.
– Это Машенька, внучка, – сказал дед Ексей.
И у девицы вспыхнул румянец опять.
Поклонился ей Фёдор. И Маша – в ответ.
Тётка Устя уж было на стол накрывать,
Только Фёдор сказал:
– Не могу сесть за стол.
Дело срочное есть. А иначе меня
Не призвал бы Варнава. Мне надо найти
Трёх монахов. Видение было ему,
Что в беде они. Надо монахов спасать.
Ты, отец, дай мне меч. А в обратном пути
Обещаю зайти к вам, у вас погостить. –
Не заметил Шарьинец, когда говорил,
Что у Маши румянец опять на щеках
Запылал, а сама погрустнела она.
Только Устя, заметив, сказала отцу:
– Ты уж слаб, чтоб идти. Пусть-ка, Маша пойдёт
Да покажет, где спрятан Олегов-то меч.
