Над головой жужжали галогеновые лампы, отбрасывающие на лица нездоровый синий отблеск, отчего щеки казались впалыми, а круги под глазами – более отчетливыми. В старом офисном здании на пластиковых стульях в тишине сидели три семьи. На пластиковом столе перед ними стоял чай в маленьких чашках; к нему никто не притронулся. Все смотрели на дверь. Вошел Дариуш в джинсах и накрахмаленной белой рубашке. За ним еще трое мужчин со склоненными головами; они оглядели комнату. Послышались всхлипы. Троих мужчин окружили. Матери прижимали сыновей к груди; один мужчина упал на колени; сестра гладила брата по голове; отец закрыл лицо руками, запястья намокли от слез. Один из трех вошедших не виделся с семьей двадцать лет. Он раз за разом твердил: «Простите».

Дариуш стоит в углу и смотрит, баюкая грубый пластиковый протез, присоединенный к культе. Он много раз был свидетелем таких встреч, но до сих пор каждый раз плачет. Трое мужчин, вошедшие за ним, – бывшие члены МЕК; теперь их, как и Дариуша, считают дезертирами. Они вспоминают время, проведенное в организации. Рассказывают о промывании мозгов, сожалеют о содеянном. Дариуш молча кивает. Он вспоминает избиения и публичные исповеди в лагере Ашраф; его товарища заставили признаться в том, что он мастурбировал (это было строго запрещено). Вспоминает изоляцию, запрет покидать маленький лагерь, строгое разделение полов – одному из вернувшихся не разрешали общаться с женой пятнадцать лет, хотя они оба жили в лагере. Он вспоминает, как семьи членов МЕК приезжали в лагерь и умоляли дать увидеться с родными. Вспоминает, как сам был частью этой секты.

После неудавшегося покушения на бывшего начальника полиции Дариуша отправили в военный госпиталь. Врачи и медсестры ухаживали за ним, пока он не поправился, чтобы отправиться в тюрьму. Ему дали пожизненный срок. Позднее его сократили до восьми лет. Почти четыре года он отсидел в тюрьме Эвин. Дариуша поместили в крыло для политзаключенных; его сокамерниками были диссиденты и студенты. Именно в тюрьме ему наконец открыли глаза, в тюрьме он узнал правду о своей стране и понял, что все это время МЕК пичкали его ложными сведениями. Он клянется, что его не пытали.

Никто не знает, почему Дариуша не приговорили к смертной казни, почему наказали так мягко. Скорее всего, он заключил сделку: свобода за инсайдерскую информацию о МЕК. Иранцы любят теории заговоров, поэтому предполагали разное: кто-то утверждал, что Дариуш с самого начала был шпионом правящего режима. Правда это или нет, со стороны правительства это был умный ход: когда Исламская республика объявила амнистию для дезертиров, многие бывшие члены МЕК вернулись на родину. После падения режима Саддама Хуссейна МЕК в Ираке стали не рады, и условия в лагере Ашраф ухудшились. Случай с Дариушем – членом МЕК, заслужившим прощение Исламской республики, – стал уловкой, призванной ослабить организацию и заманить в Иран и других ее членов. Как только Дариуша выпустили из тюрьмы, при поддержке правительства он помог создать благотворительную организацию, занимающуюся спасением рекрутов МЕК и помогающую им воссоединиться с родными.

Когда семьи уходят, Дариуш закрывает офис и идет домой. Они с матерью встречаются в кафе «Йекта» на Вали-Аср: в молодости она пила там молочные коктейли и ела бургеры. С тех пор почти ничего не изменилось: та же желтая вывеска и интерьер в стиле 1970-х. Когда его освободили, мать прилетела в Тегеран, и он убедил ее остаться.

Арезу отреклась от него, как и остальные из МЕК; его считали предателем. Он пытался связаться с ней, убедить ее оставить группировку, но она оборвала с ним все контакты и так и не вышла на связь.

День, когда случилось чудо, был самым жарким в году. Тень сикоморов на Вали-Аср совсем не спасала. Солнце жгло темно-зеленые листья и улицу под ними. Корни деревьев мучились жаждой, пыльные водостоки пересохли.

Сумайя вытерла капельки пота над верхней губой. Она потела, несмотря на все старания древнего пыхтящего кондиционера. Влажными пальцами она пыталась подобрать шифр на портфеле. Шесть рядов цифр – задача почти невозможная. Но Сумайя была упряма. Она взывала о помощи к Богу и своему любимому имаму.

– О Всевышний, о имам Заман, умоляю, помогите открыть этот кейс, и я клянусь приносить в жертву ягненка каждый год до самой смерти! – молилась она вслух, царапая подушечки пальцев о металлические диски.

Сумайя приносила обет – назр – в соответствии со всеми правилами; для того чтобы ее желание осуществилось, она обещала помочь тем, кому в жизни меньше повезло. В молитвах она всегда обращалась к имаму Заману, хотя кое-кто считал, что терпеливый и спокойный Абу-л-Фазл, сводный брат имама Хусейна (внука пророка), реагировал быстрее.

И тут случилось невероятное. Цифры выстроились в нужной последовательности, раздался тихий щелчок, и Всевышний с имамом Заманом услышали ее молитвы. Портфель открылся.

Произошло чудо. Сумайя не сомневалась.

Все началось в столь же жаркий летний день несколько лет назад. Сумайе было семнадцать; она жила там же, где родилась, в квартале Мейдан-э Хорасан в южном Тегеране, восточнее базара, старого, как сам город. День начался, как любой другой, с молитвы в шесть утра. Сумайя позавтракала с любимым отцом Хаджи-ага: тот пил чай небольшими глоточками и читал консервативную газету «Кайхан», купленную по пути из булочной. Сангак (иранская лепешка) был еще теплым; поверхность лепешки покрывали рытвинки от горячих камней, на которых она выпекалась. Сангак намазывали домашним вишневым вареньем, кисло-сладким и красным, как свежая кровь. После завтрака Сумайя завернулась в черную чадру и пошла в школу с младшим братом Мохаммадом-Резой.

По лабиринту переулков они вышли на главную улицу. Город уже громыхал, очнувшись ото сна. В этой части Тегерана пробуждение всегда было внезапным: взрыв активности, вмиг заполоняющей улицы. Торговцы поливали из шлангов тротуар у входа в свои лавки. У табачного киоска прямо на земле лежали стопки свежих газет; с них смотрел Высший руководитель, а заголовки, как всегда, пестрели сообщениями о мучениках, зионистах, шантаже и США: «ЖЕЛЕЗНЫЙ КУЛАК ИРАНА БЬЕТ В ЛИЦО ИМПЕРИАЛИЗМУ»; «ИРАНСКИЕ ВОЕННЫЕ УЧЕНИЯ ВНУШАЮТ СТРАХ ВРАГУ».

Мейдан-э Хорасан похож на маленький островок. За годы на глазах у Сумайи его берега медленно размывали волны современности и новизны. На месте руин старых домов выросли глыбы блестящего мрамора и глянцевого камня; строительство вели, пренебрегая дорогостоящими мерами сейсмозащиты – взятка прорабу или чиновнику легко решала эту проблему. Но в сердце Мейдан-э Хорасан все еще сильны религиозные ценности, характерные для рабочего класса; жители квартала бьются за сохранение общественных структур. Для семьи Сумайи и других подобных ей религия означает жизнь согласно букве Корана и фетвам Высшего руководителя; только так можно заслужить место в раю. В лабиринте переулков вокруг дома Сумайи большинство женщин до сих пор носит чадру, как и несколько веков назад. Семья Сумайи живет здесь уже много поколений; другого мира Сумайя не знает.

В школе, как всегда, было скучно, и Сумайя замечталась, как станет актрисой, – абсурдная фантазия, ведь она, как и ее родители, считала актерство сомнительной профессией, которую выбирают лишь распущенные люди. На перемене девчонки обменивались последними сплетнями. Все смотрели мыльные оперы, одобренные мусульманским правительством: злодеями в них выступали гладко выбритые иранцы со старинными персидскими именами вроде Куруш и Дариуш, а герои носили бороды и мусульманские имена. У половины учеников дома было спутниковое телевидение; они днями напролет смотрели латиноамериканские сериалы по «Фарси-1», дубайскому каналу, совладельцем которого был Руперт Мердок. Спутниковые тарелки можно встретить по всему Ирану – от Тегерана до самых отдаленных деревень. Они висят на крышах домов любого достатка, ими пользуются миряне и духовенство. Недавно даже кто-то из правительства сообщил, что в Иране около 4,5 миллиона спутниковых приемников. Отец Сумайи считал иностранное телевидение баловством, негожим для мусульман, и никакие мольбы не могли убедить его в обратном.