Над западными пригородами Тегерана закатилось солнце, и в наступивших сумерках зажглись городские огни. Над городом висела большая жирная луна, окрашенная оранжевым. Вскоре после того, как она начала свой подъем, в дом Хаджи-ага стали стекаться гости: родственники, знакомые и соседи, нагруженные всевозможными сладостями.

Женщины столпились на кухне – стая ворон в черных чадрах, пропахших потом, тяжелыми духами и жарким прокуренным смрадом города. Мужчины расселись на стульях у стены и потягивали кисло-сладкий напиток с мятой и уксусом, который подавала Фатеме. Дотошно расспросив друг друга о здоровье и благополучии родственников (этим начиналось любое сборище), обе группы – женская и мужская – пустились в обсуждение любимого вопроса тегеранцев: политики.

В Тегеране разговоры о политике ведутся повсюду. Даже курильщики крэка из южного Тегерана в минуты просветления мнят себя экспертами-политологами. Ни одна поездка в такси не обходится без того, чтобы водитель не сообщил вам свое развернутое мнение о последнем политическом скандале и противостоянии сил. Разговоры о политике внушают людям чувство, что будущее не бесконтрольно и их голос имеет значение; они ощущают себя не просто беспомощными наблюдателями. В стенах своего дома, в своей машине большинство простых иранцев на редкость свободно высказывают недовольство. Для тех, кто чувствует, что за ним не наблюдают, нет запретных тем. Политики и официальные лица поливают друг друга грязью и забрасывают обвинениями; рядовые граждане видят это и думают, что могут делать так же. Говорят, сейчас люди свободнее высказывают свое мнение, чем при шахе, – тогда многие боялись плохо отзываться о правителе даже у себя дома.

После революции для многих религиозных и рабочих семей настало время благополучия. Особенно много таких проживало в Мейдан-э Хорасан. Именно исламская революция возвысила людей вроде Хаджи-ага. Беднейшие слои общества смогли воспользоваться финансовыми льготами, неожиданно предоставленными правительством. Для фабричных служащих установили минимальное жалование, сократили рабочий день. С началом войны начались дотации на продукты питания, и многие основные продукты – хлеб, сыр, сахар, масло – выдавались бесплатно за счет государства. Но дело было не только в росте экономического благополучия. Уважение – вот что обрели жители Мейдан-э Хорасан. Если прежде им казалось, что их вытесняют на задворки нового современного Тегерана, который строил шах, что они существуют в месте небытия между развитием и традицией, с пришествием исламского режима общество приняло их и сделало своей важнейшей частью. Шах мечтал об изменениях и делал все, чтобы Иран стал страной первого мира; но люди вроде Хаджи-ага испытывали страх перед миром, с которым не имели ничего общего. Хотя в отличие от своего отца шах не запрещал ношение хиджаба и чадры, в годы перед революцией их надевали лишь представители низших сословий. После свержения шаха традиционалисты перестали быть чужаками в своей стране. Их вера и образ жизни получили печать одобрения государства; более того, они стали образцом для подражания. Государство говорило с ними на языке религии, и они понимали этот язык и чувствовали себя приближенными к государству. Большинство никогда не интересовались политикой, но интеграция в общество всколыхнула в них страстную приверженность правящему режиму. При этом выигрывали обе стороны. Набожность низших сословий оказалась очень на руку правящему режиму, особенно после того, как абсолютную власть духовного лидера прописали в конституции. Хомейни ввел виляйат-э факих – правление исламских богословов, дающее ему безграничную и неоспоримую политическую власть над субъектами. Поскольку «одобренный Богом» режим теперь был на их стороне, у жителей Мейдан-э Хорасан отпала нужда сомневаться в его правомерности.

Соседи Сумайи придерживались общих принципов: девушка должна была хранить девственность до брака и носить строгий хиджаб. Хотя степень религиозности каждого разнилась, отношение к вере было одинаковым. Но в политике взгляды расходились. В Мейдан-э Хорасан не существовало деления на два полярных лагеря – сторонников и противников режима. Вариаций было бесчисленное множество.

– Все еще собираешься голосовать за эту обезьяну, Ахмакинежада? – спросил Масуд из соседнего дома, заменив «Ахмад» на «ахмак» – тупица.

– Зато он не даст Америке нас запугать.

– И он хоть не мулла, – добавил Масуд, зачерпнув горсть фисташек.

Масуд молился каждый день и был в Мекке. Но он презирал мулл и считал их причиной всех бед – от плачевного состояния экономики до коррупции. Воспитание в традиционной семье – сонати – и соблюдение норм ислама не делало человека автоматически сторонником режима. Масуд верил в необходимость отделения церкви от государства и не поддерживал абсолютную власть Высшего руководителя. Большинству его соседей исламская революция оказалась на руку, но жизнь Масуда осталась неизменной.

Фатеме крикнула с кухни, что муллы ни в чем не виноваты; виноваты политики.

– Мы оказались в дерьме из-за этих хитрых лис, англичан, – заметил Аббас, местный зеленщик.

Энгелестан всегда пользовался дурной славой – иранцы считали, что британцы приложили руку к длинному списку преступлений, совершенных в Иране. Например, при поддержке британцев произошел переворот 1953 года, в ходе которого сместили любимого иранского премьер-министра Мосаддыка. А согласно популярной теории заговора, в свержении шаха участвовала радиостанция Би-би-си.

– Да все они виноваты, они прогнили насквозь, и Ахмадинежад хуже всех в этой шайке. Он ничего не смыслит в экономике и сгубит страну, – возмущался Али, базаари, торговец электротоварами. Его жена и дочери носили чадру, но сам он считал, что ношение хиджаба должно быть добровольным.

– Ахмадинежад – лучшее, что произошло с этой страной за долгое время. Цены на нефть растут, он честен и понимает, что нужно простому народу, – сказал Хаджи-ага.

Ему поддакнули женщины с кухни.

Разговор шел обычным чередом: от политики перешли к экономике, затем к обсуждению личных проблем. Как и мать, Сумайя была равнодушна к политике, но обе они были преданы Высшему руководителю, Али Хаменеи, и готовы исполнять любую его волю. Иногда его выступления по телевидению трогали их до слез. Высший руководитель был святым, наместником Бога на земле; его почитали не меньше имамов. Его божественная сущность воплощала волю Аллаха. Грязный мир политики не мог его запятнать, так как его роль на земле была чиста: обеспечивать соблюдение исламских законов и практик. Высший руководитель принял власть от Хомейни, спасшего страну от морального разложения. Хомейни считали спасителем бедноты. Эти двое стариков были героями Сумайи, и она не терпела критики в их адрес.

Вскоре женщины перешли от политических дискуссий к другим темам – отчасти потому, что находились в другой комнате, но главным образом из-за того, что не терпелось обсудить последние новости. После двадцати лет брака Батул-ханум получила развод, став единственной разведенной женщиной старше пятидесяти в их квартале. Причин развода никто не знал, но это был скандал.

– В чем смысл? – недоумевала Фатеме. – Спустя столько лет, я просто не могу понять. Как она могла так поступить с детьми? Теперь им жить с этим позором.

На самом деле развестись Батуль-ханум уговорили дети. Всей семье надоело терпеть домашнее насилие со стороны главы семейства, опиумного наркомана, чья пагубная привычка разрушала их жизнь. Женщина может развестись с мужем только с его разрешения, но разрешение не нужно, если она докажет, что муж не выполняет супружеские обязанности (по причине импотенции или невменяемости). Дочь Батуль втайне сняла отца на видео, когда тот бил Батуль-ханум и курил опиум. Увидев зернистую телефонную съемку, судья тут же дал Батуль-ханум развод. Теперь ей предстояло ощутить на себе все последствия развода в Мейдан-э Хорасан, где разведенную женщину считают распущенной. Тайком от жен, с презрением обсуждавших развод Батуль-ханум, несколько мужей уже сделали ей непристойные предложения. В ответ Батуль-ханум отхлестала их по щекам. Пощечины не удостоился лишь муж Озры: он был богат и красив.