— И я… могу просто приехать к ней перед спектаклем, принести букет роз и дожидаться, пока чувство отчуждённости исчезнет?

— Ты смышлёный, однако.

— Да неужели? — рассмеялся я.

Я почувствовал, как внутри моей груди разлилось тепло и благоговение перед этим испытавшим некогда сильнейшую боль парнем. Он растерял многое в себе, борясь с болью, но одна черта в нём осталась неизменной. Он человек, который хочет и может слушать.

========== i r e n e ==========

Дориан

— Мама! Мама! Посмотри, кто приехал! Мамочка! — по громким и радостным восклицаниям, я не мог не догадаться, что навстречу мне, сбегая со ступеней винтовой лестницы, — весёлая и счастливая — выпорхнет Дэйзи Грей. Такая, какая она есть. Лёгкая, непосредственная, самая младшая в нашей семье.

Она кинулась мне на шею и радостно простонала от счастья. Я обнял её хрупкую спину, тонкие руки «малютки», — как называли её все поголовно, — крепко сдавили меня, и я засмеялся от безысходности.

— Дэйз, я не могу дышать, — пробубнил я на выдохе.

— Терпи! Терпи, мой любимый негодник! — в холл вышла мама.

От этого нежного голоса у меня прошли мурашки по телу. Только после этих слов, Дэйзи, с широкой улыбкой на губах, отпустила меня, уступая место другой моей любимой даме. Айрин обняла, как умеет только она — до боли. Мы так и стояли, замерев. Я испугался, когда мне показалось, что она плачет. Вдохнув, осторожно коснулся губами её виска.

Да-а, только Айрин Грей умела быть настолько чуткой и нежной, что я поражался. При всей своей умеренной строгости, неисчерпаемом обаянии, умении держать себя и других рядом с собой с выровненными по струнке спинами — она могла быть олицетворением теплоты нрава. Обладательница души-бездны. Её манера смотреть в глаза собеседнику, улыбка, осанка — всё это не могло не понравиться моему отцу, Теодору. Именно по этой причине я не имел права не верить, что у них любовь с первого взгляда. Однажды у нас состоялся с ним разговор. Я задал философский вопрос, тогда мне было почти семнадцать:

— Папа, что такое любовь?

И он ответил мне, как мог ответить только он. Честно, прямо, без вдохов и закатывания глаз, без лишних слов.

— Любовь — это Айрин Грей.

Это было лучшее определение любви, которое я когда-либо слышал. И уж точно лучше, чем я потом себе пытался разъяснить, нарекая любовь «болезнью», «ядом», «вирусом». Не раз я отмечал и то, что да, наверняка, это вирус. И у меня к нему железный иммунитет. Но к маме у меня его не было.

Мама, вот уже десять лет, как является ректором собственной хореографической академии, располагающейся в самом центре Сиэтла. Начиная с танцевальных школ, продолжая балетными студиями — она создала свою академию, с лучшими танцорами и возможностями, о которых грезят миллионы. Каждый год она осуществляет набор в сто восемьдесят детей из небогатых семей, разделяет их на труппы по направлениям и совершенно бесплатно доводит их таланты до совершенства, и так долгие годы. Многие танцовщицы её школ и студий сейчас получают высшие знания и умения там же, бесплатно, так как были её ученицами изначально. При том, что она посвятила себя этому делу, искусству танца — я не могу вспомнить, чтобы мамы мне когда-то недоставало. Она всегда находила выходы из сложных положений — так все её дети освоили вальс, польку, танго, буги-вуги и большинство другой «старой доброй классики». Все, кроме Дэйзи — она знает больше, пойдя по стопам мамы в отделение балета в четыре года. Айрин дала всем нам, её детям, возможность и неоспоримый повод гордиться ею. И нам хотелось, чтобы она гордилась нами.

Её болевой точкой и волнением зачастую был лишь Армэль, рождённый в летний жаркий день почти двадцать лет назад. Врачи не усмотрели патологию, когда мама была беременна. Новорождённый так громко кричал, что у докторов-акушеров лопались барабанные перепонки. Далее была высокооплачиваемая операция, которую назначал на международном докторском съезде муж нашей тётушки Фиби, Адам. Затем были два тяжёлых года реабилитации. Однако, как бы то ни было, всё подвластно времени. И самые страшные болезни, самые горькие периоды оно лечит, стирает чёрные полосы, хоть и белых не щадит. Мэл слыл любимцем Элены, пока она была жива. Он никогда не был обойдён вниманием, а наоборот — брал его повышено первые годы. Но я никогда не испытывал ревность. Любовь Айрин, любовь Теодора к нам была полноценна и равноправна.

Айрин Грей сегодня, как и всегда, выглядела замечательно. Родить четырёх детей и оставаться практически в одном и том же весе — великое искусство, не находите? Её золотые волосы удерживало статное каре, проверенное временем. Добрая улыбка излучала свет, а синие глаза не потускнели, несмотря на то, что ей было волнительно меня видеть спустя два «загруженных» месяца.

— Как не задушить тебя в объятиях, мой мальчик? — спросила она, задрав голову, чтобы посмотреть мне в зрачки, — Ты помнишь, у тебя есть мы, что мы скучаем?

— Конечно, я помню, — немного растеряно произнёс я.

— А ты? Ты разве не скучаешь?

— Конечно, конечно я скучаю, мама. Я, правда, был занят: слишком много работы.

— Я понимаю, но на семью время находить нужно. Ты сам знаешь, каков твой отец в этом отношении. Да и я не помню, чтобы заставляла вас скучать по мне, пока вы были детьми… Ладно, идём. Приехал, слава Богу, — она приподнялась на носочки и поцеловала меня в щёку. — Есть будешь?

— Нет, спасибо, я обедал. Сказать по чести, я прибыл ненадолго, через час мне надо быть…

— Дориан Грей, молчать, — она сверкнула на меня глазами, после чего провела в гостиную, усадила на диван. — Дэйзи, сбегай на кухню, милая. Попроси подать чай.

— Не думаю, что успею…

— Дори, нам нужно поговорить, — её глаза испепеляли мои.

— Я слушаю.

Произнеся это, я пытался хотя бы примерно понять, что могло так взволновать маму. Смотря в её лицо, видя, как она принимает чай от Бри, немного нервно и отрешённо размешивает в моей чашке сахар, просит Дэйзи ненадолго оставить её наедине со мной — я силился вспомнить, когда видел её такой в последний раз. Почти сразу ответ загорелся в моей голове: Армэль. Именно такой была мама на протяжении двух лет — взвинченная, несчастная, но способная держаться изо всех сил.

— Разговор пойдёт о Мэле? — тихо спросил я, пытаясь смыть с мамы ледяную маску, за которой скрывается душевное искривление.

Она, до этого молча сидевшая с чашкой и блюдцем в руках, уткнувшись глазами в тёмную жидкость, как школьница на первом свидании, вдруг вздрогнула и посмотрела пристально в мои глаза. Тяжело вздохнув, она сглотнула и произнесла:

— Как ты это понял?

— Я вижу, как болит твоя душа. И понимаю, за кого она болит. Ведь только он сейчас причина твоего волнения.

Айрин грустно улыбнулась и покачала головой. Поставив чашку на журнальный столик, она подсела ко мне ближе и положила руку на плечо, крепко-накрепко его сжала.

— Я волнуюсь всегда, за всех за вас, Дориан. И я…

— Я знаю, мама, — я взял её руку и нежно сжал, — Я говорил ни к тому, о чём ты сейчас подумала. Я просто очень наблюдателен и помню тебя в первые два года жизни Мэла. Ещё, вчера я встречался с Марселем. Когда я отвозил его домой, он рассказал мне, что месяц назад Армэль написал личную просьбу об отчислении из института. Как-никак, хоть и с горем пополам, но учился он уже третий год. Он говорил о том, что случилось?