Юму опять приснилась бездонная пустота. Не Бездна вовсе, Бездна живая, бесконечная, прекрасная – а просто пустота. Мертвая, пустая. Как вспомнить, кто он и зачем? И откуда взялся. Кто он? Почему один? Почему всегда страшно? Почему он был не как все люди, а все мог? Сколько ему на самом деле лет? И что теперь делать, если он не сможет больше никогда работать в таймфаге? Зачем Ние и Вильгельм его спасли и лечат? Куда они направляются? Спросить у них? Нет, страшно.

Все эти вопросы очень мучили все то нервное и живое под кожей, что им и было. А вот то, что Дара больше нет, сожжен пиратами, и к прежнему всеведению и всевластью больше не вернуться, что света в голове, который все в мире делал понятным с первого взгляда, больше нет – он с облегчением принял. Так проще. Тогда и смысла в прежних "биографических сведениях", наверное, нет. Вообще его прежнего нет, значит, и в прежнем имени никакого смысла больше нет – и незачем его вспоминать. Вообще ничего не надо вспоминать. Там ужасно. Это все не с этим им было, а с тем сильным, храбрым, умным Юмисом, которым он был раньше. А он – просто мелкое жалкое существо, просто Юм. Надо не только не цепляться за тающую память, но и быстрее ее прогнать. Надо поскорее приучиться жить просто как мальчик, ничей, обыкновенный, послушный и благодарный за все, что чужие для него делают. И побольше работать на марше. И учиться уму-разуму.

Он стал изо всех сил стараться быстрей вжиться в этот непонятный обыкновенный мир, целыми днями читал книжки, сквозь детские истории пытаясь продраться к тому смыслу, что понимают все вокруг, кроме него, пытаясь вычислить этот слепой, беспомощный и что-то слишком уж оптимистичный способ жизни, каким все люди вокруг живут – и жизнью довольны.

– Вильгельм, а как ты узнаешь, что правильно?

– Правильно в каком смысле?

– Что не опасно себе, что будет как выигрыш времени при спрямлении курса, что не повредит другим?

– Я пользуюсь жизненным опытом, – терпеливо отвечал Вильгельм. – Иногда интуицией.

– А если она не включается?

– Тогда я рискую.

– Ты боишься, когда рискуешь?

– Смотря чем я рискую. Есть вещи, которыми легко рисковать, а есть такие, которыми рисковать невозможно.

– А чем невозможно?

– Тобой, – сводил весь разговор к шутке Вильгельм. – Да не волнуйся ты, малыш, ты всему научишься. К тому же у всех есть совесть, есть инстинкты, которые обычно не ошибаются.

– Самый мощный – инстинкт жить, – обернулся от пульта Ние. – А ты выжил. Так что и дальше все у тебя будет хорошо.

Юм обдумывал информацию, как мог, примерял к себе, а назавтра опять спрашивал:

– Про инстинкты я понял. Но это все равно слепо, это просто как предохранитель. А разум – только рассуждения и вычисления? Этого мало. Как же вы тогда почти вслепую вычисляете оптимальный императивный вектор?

– Ты хочешь сказать, как мы узнаем, зачем вообще живем?

– Да, – радовался переводу Юм.

Выслушивал ответы, размышлял, переспрашивал, перекодируя в бедные образы своего математическо-навигационного мышления – и что-то наконец понимал. Спрашивал снова, стараясь говорить нормальным языком, но все равно сбиваясь на тот, что был понятнее:

– А как вычислить, что хочешь, и на финише попасть в цель, если вокруг так много необратимых изменений независимых переменных, что не только полностью теряешь контроль над курсом, но и стартовые условия больше не имеют смысла? А собственная структура вообще уходит в минус?

– Юм. Ты же это о себе? – легко понимал его Ние. – Брось, не бойся. Все будет хорошо, маленький, не бойся. Ты окрепнешь, ты выздоровеешь, и ни в какой минус твоя структура не уйдет. Оглядишься и поймешь, чего тебе больше всего хочется. И будешь этим заниматься.

Юм смотрел на отключенный ротопульт, тер бровь и снова спрашивал:

– А зачем? Кому польза от того, чего захочу я?

– Тебе. Сердечко слушай, – грустно говорил Ние. – Родился – живи. Ты многое мог раньше. Забудь. Главное, ты выжил. Вот и живи дальше. Захоти чего-нибудь.

– А чего я должен хотеть? Я хочу пользу приносить. Вам.

– Ты и так приносишь. Нам ведь так, как ты, никогда корабли не водить. Ты лучше всех пилотов, кого мы видели.

– Меня хорошо учили.

– А ты бы хотел вернуться к тем, кто учил?

– Я не помню, куда и к кому. Помню только море. И ротопульты. Учиться было трудно… Да они все равно чужие были, те учителя.

– Чужие?

– Для меня все чужие. Я всегда один был.

– А родители? Ты бы хотел к ним?

– Нет. А зачем?

– Дети должны быть с родителями.

– Почему должны? – изумился Юм.

Ние слегка растерялся. Но объяснять ничего не стал – помрачнел – спросил только:

– А если ты им нужен?

– Нет, не нужен. Был бы нужен, то никогда не был бы такой… Один совсем на свете.

– Юмасик, а ты бы хотел увидеть их?

– Нет. Если я был не нужен, даже когда был волшебником, то калека им точно ни к чему… Я сам буду жить. Я не пропаду, наверно. Ноги ведь скоро будут хорошо ходить, да, Ние? Может, я все же смогу водить корабли в таймфаге? Да ведь на марше-то я и так неплохо веду… Ты лучше скажи, Ние, вам-то я зачем? Вы столько со мной возились, лечили. Вы подлечите меня еще и продадите какому-нибудь флоту?

– С ума сошел?

– Тогда зачем?

– Чтобы жил на свете вот такой мальчик, как ты. Волшебник и умница, – принужденно весело ответил Ние.

– Волшебник я уже никакой. Ние, ведь этот корабль построен в Драконе, верно? Имей ввиду, пожалуйста: я умру, если ты продашь меня Дракону. Я – заранее умру, как только пойму, что мы приближаемся к тому созвездию, где он живет. Тогда вся ваша возня со мной будет напрасна.

– Мы не будем приближаться… к этому созвездию, – твердо ответил Ние.

– Куда же тогда вы направляетесь?

– В Золотые Плеяды.

– Это же запретные места! Туда никого не пускают!

– Нас пустят.

Две недели спустя они вошли в тесную от звезд галактику, а еще через сутки причалили к запретным параванам сверкающего, пустынного золотого порта Ориада – главной из планет скопления Золотых Плеяд – и встали на обслуживание и бункеровку. Растерявшийся Юм тихонько сидел в рубке и все посматривал на чудовищно близкий, выпуклый пестрый диск планеты, проплывавшей мимо экранов. За размытой линией терминатора во мраке искрили огоньки, а залитый солнцем край дышал и переливался. Все это было красиво, знакомо – все чужие обитаемые планеты похожи одна на другую. Правда, раньше и сами планеты он видел иначе – просто структурированный, круглый кусок пространства на экранах, огромный твердый снаружи и расплавленный внутри, объект в газовой пленке, сумма полевых взаимодействий, математическая картинка. А теперь планета была настоящая, живая. Непонятная. Юму даже мерещилось, что планета обладает сознанием и что-то думает. Даже хотелось попросить извинения за беспокойство.

Через пару часов после стыковки с параваном Юм, разумеется, и до этого молчавший, и в душе смирился с тем, к чему его готовили Ние и Вильгельм – на планету придется спускаться. И остаться там пожить сколько-нибудь. Только зачем? И неизвестно, когда его снова возьмут в космос… Юм не хотел вниз. Там вообще все будет непонятно. И страшно, наверное, тоже будет.

Когда подошло время обедать, на столе оказалась свежая еда снизу – какие-то невиданные Юмом раньше овощи и фрукты, рыба, белая и вкуснопахучая; терпкая, чуть фиолетовая с исподу травка, и Юм совсем разволновался от новизны. Он поел, конечно, чтоб не обижать Ние и Вильгельма, и кисловатый сок из желтых круглых фруктов ему даже понравился… Но этой чужой еде он все равно бы предпочел корабельные, привычные густой суп и молоко из банок, таблетки витаминов, ирианские крупные орехи и белую кашу, которую можно было поливать всякими концентрированными сиропами… А после обеда Вильгельм принес коробку, от которой пахнуло незнакомыми, не корабельными запахами, и стал, улыбаясь, вынимать из нее красивую маленькую одежду. Юм сказал, что нравится все – да и правда нравилось – но надевать не стал и попросился обратно в рубку, а там незаметно в своем мягком кресле часа на полтора уснул. Проснулся сердитый, несчастный, вспотевший, с ноющей головой. Потом вечером была еще какая-то невнятная суматоха, и беспокойство стало совсем нестерпимым, Юм совсем потерял себя, его клонило в нехороший муторный сон и немножко поташнивало. А когда резкое осознание, что уже скоро вниз, что вот-вот уже, что завтра утром – настигало снова и снова, то он или обмирал с ног до головы, или едва сдерживался, чтоб не вскрикнуть, и боялся описаться. Ние в конце концов взял на руки и так и сидел с ним молча, а делами занимался Вильгельм. Юм задремал головой на теплом плече.