Сон ли это был? Он вдруг проснулся и увидел перед собой большого мальчика с темными зелеными глазами, в черной драконьей одежде, с несколькими тонкими длинными тагетскими косами, похожими на спящих змеек. Он хмурил брови и пристально, насквозь вглядывался своими жуткими очами, а вокруг было тихо-тихо, Вильгельм замер рядом, и Ние не шевелился. Мальчик серьезно улыбнулся Юму, кивнул и, выпрямившись, оглянулся на Вильгельма. Они вышли. А когда Юм снова открыл глаза, Вильгельм, как и прежде, сидел за пультом. Юм не спросил у Ние, был ли здесь гонец из Дракона, почему-то побоялся, только молока попросил. Молоко принесли, он медленно его выпил и вдруг нечаянно сказал, крепко сжимая ладошками пустую кружку:

– Тут был гонец Дракона.

– Да, – тихонько ответил Ние.– Нам было нужно послать домой вестника. И получить вести оттуда.

– Твой дом – Дракон?

– Ты ведь это уже понял. Не бойся. Ты пока будешь жить в Плеядах.

– Дракон меня такого не хочет? – рискнул обрадоваться Юм. – Он не будет больше за мной охотиться?

– За что ты его ненавидишь?

– Я его не ненавижу, я его боюсь. Он как смерть.

– Почему?!

– Он хочет меня убить.

– Неправда!

– Правда. Он хочет, чтоб меня не было.

– Неправда!

– Ты просто не знаешь!

– Послушай…Ты останешься в Плеядах не насовсем, – Ние осторожно забрал у него кружку. – Все равно ведь придется когда-нибудь вернуться Домой. Дракон – и твой Дом тоже. Твоя родина. Тебе там хорошо будет. Ты там нужен. Ведь ты – Дракончик, сын Дракона. Помнишь, ты картинку нарисовал? С дракончиком, у которого в сердце синий цветок?

– …Я знаю, кто я… Я и был раньше такой… Много мог. Но теперь-то – ничего не могу. Зачем я ему такой?

– Потому что – сын.

– За это и убьет, – шепотом сказал Юм. – Знаю, что ты ему служишь… Что он, наверное, смотрит твоими глазами. Ты не виноват, ты ему веришь, и ты хороший, он тебя любит, а я… Это я. Знаю, что должен вернуться к нему, чтоб он… Но ведь…Но ведь…Это так страшно. Я не хочу, чтоб он меня убил. Я лучше сам умру.

– Ты свихнулся. Да зачем же ему тебя убивать?

– Я не знаю. Не помню. Наверно, я виноват. Ведь просто так никого не убивают.

– Юм, он хочет, чтоб ты жил, но был под присмотром потому что тебя надо лечить. А сейчас ты больной, ты слабенький – вот поправишься и сам во всем убедишься. Он тебе Плеяды дарит, чтоб ты тут окреп.

– Мне не нужны его подарки. Никакие… Правда не хочет убивать?

– Не хочет. Велит, чтоб ты жил как желаешь. Он ведь до этого позволял тебе это. Пока было можно. Он ведь знал, что ты у Укора, но не забирал, наоборот, посылал ему для тебя корабли и все, что нужно…

– Ага, и конфеты с отравой, – усмехнулся Юм. – И гравитационный шквал, и пиратов. «Жил как желаешь»? «Все, что нужно»? Это слова, Ние, это всего лишь слова. Но ты не думай, я его не сужу; он–то как раз в праве делать со мной все, что хочет. Ух, как обидно: я так старался все забыть, и уже почти получилось! – глаза вдруг сами собой закрылись. – Себя почти забыл, а его – никак… Ладно, пусть делает, что пожелает, он вправе, а я… Я виноват.

Стало очень темно и тихо, и Юм опять ощутил бархатную и нестрашную тьму, плавно уносящую его в безвозвратность…

– Да ты спишь совсем, а? – откуда-то издалека спросил Ние оглушительным шепотом. – Давай-ка я тебя спать отнесу.

Дальше тоже все пошло, как сквозь сон, и Юм безучастно, в полусне, качаясь на страшных волнах чувств как неуязвимый поплавок, следил за сменой своих невнятных, больных мыслей. Но в конце концов и сон стал настоящим, глубоким, и Юму стало наконец спокойно и хорошо, будто он достиг своего собственного дна, где ему ничего не грозит.

-. Цвета цветов

Сначала была нестрашная тьма. Потом – сказка. Будто он в глубоком темном подземелье поет для чудовищно огромного, бесконечного золотого змея, чьи тугие круглые, теплые кольца уходят к высокому своду, переплетаются в непостижимые узлы, и дальше их и не различишь в темноте. Змей с зелеными-зелеными глазами вовсе не страшный, и Юму с ним тоже ничего не страшно. Он больше не один, потому что змей – самый родной. Роднее всех. А на самом деле он еще не родился. Еще долго ждать, и он будет не змей, а мальчик, как он сам… А пока – только петь во сне, звать, но это – тоже хорошо, до слез. А высоко-высоко над этой глубокой волшебной пещерой стоит ночь, и среди редких висячих, очень знакомых звезд расстилаются молочные туманы…

Юм, проснувшись, даже глаза открыть побоялся, вцепился в клочок сна, но дневным сознанием ничего не понять… Он все же запомнил – золотые теплые, живые кольца в темноте, родство, и петь надо. Петь? Ему, кажется, никогда и в голову не приходило, что можно петь. Но поют ведь некоторые люди. Не все, потому что нужен какой-то голос особенный, не тот, которым разговариваешь, и у большинства такого голоса нет… А если есть, то еще там что-то нужно, Юм не вспомнил, что, и перестал об этом думать, потому что под ресницы скользнул странный волшебный свет и зашевелился сверкающими разноцветными снежинками.

Перестав дышать, распахнул глаза – этот свет, живой, огромный – не снится? Света было столько, что он несколько секунд не дышал, потом вдохнул это все огромное, золотое, живое, и захлебнулся от радостного изумления. Живой воздух. И свет живой. Снова зажмурился, изумленно любуясь веселящимися в ресницах радужными крошками света, потом не выдержал и вскочил, даже не вспомнив о слабых непослушных ногах, и сквозь до потолка налитую этим живым светом комнату бесшумно подбежал к распахнутому окну.

Сколько света! Везде свет, и он листву качает на чем-то этом большом, верхушки не видно, с ветками, пахучем, с каким-то зеленым и острым запахом, и на подоконнике лежит горячим пятном, и вверху свет, и везде, до неба! И водой пахнет разбрызганной, и еще чем-то непонятным. Хорошим.

Такое счастье называется «утро»?

Накануне, поздним вечером, когда они приехали в это место, его, хотя жизнь была сном, качало и лихорадило от чувств, с которыми планета топила в запахах, шуме, пестроте, свете и шевелящемся воздухе. Сколько он прожил в космосе, в идеальной тишине кораблей с их едва циркулирующим воздухом? Когда когг с терминала приземлился в порту и Вильгельм вынес Юма, вдруг само собой получилось, что Юм легко и уверенно сам встал на ноги, с молнией удовольствия всем телом почувствовав огромную твердь материка, как-то блаженно отозвавшуюся в его твердых костях. И на ногах – красные сандалики. Но сразу оторопел от непрерывного плеска непонятных звуков, наплывающих неизвестных запахов, прохлады и какого-то навязчивого, шального свободного воздуха, все время задевающего лицо то теплом, то влагой. И космос остался далеко-далеко, темно-синий, с алым умирающим краем заката. Тоскливо. Но хуже всего было множество людей вокруг, много-много, человек десять, чьи мысли он не мог видеть, что проходили мимо, окружали со всех сторон, уходили в темноту и возвращались, переговаривались, исподтишка изучая его самого. Ужасно.

Ние наконец прилетел откуда-то на небольшом люггере, и, едва он вышел из машины, Юм, ни на кого не глядя, обежал к нему, потянулся, влез на руки и, зажав уши, спрятал лицо внутрь его куртки. Только в маленьком пространстве салона, в котором понятно пахло техникой, чувствуя всем телом стремительное движение люггера и тепло встревоженного Ние, он слегка опомнился. Вильгельм вел, Ние смотрел на Юма. Он в самом деле очень встревожен. Юм извинился:

– Я забыл, что всего так много… Разного.

Пока они летели, он, хоть и слез с коленей Ние, чтобы смотреть вниз, все равно держался за руку. Расспрашивал, что видит: эта светлая, переливающаяся блеском, кривая плоская дуга, в которой оранжево отражается закат – река, кубики и кнопочки с огоньками – дома, а эти продолговатые бусы, ползущие по блестящей нитке – грузовой поезд на монорельсе. Плохо видно, темнеет… Огоньки далеко внизу в черной тьме… Планета. Вот. И он – на планете. Почти уже – на грунте. И он ходил только что там в порту по грунту. Сам. Ногами. Вот этими, в красных сандаликах. Планета…