— Отец велел мне выкинуть этот снимок. Ты бы поглядел, как через него…

— Да я уж видел, прямо как в кино!

— Пойдем? Там их полно валяется в Семейном!

— Там у всех ребят таких полно!

— А что можно с ними делать?

— Это здорово! Смотришь на свет и видишь то, что не полагается!

— Да ведь там все черное!

— Ясно, потому что ведь изнутри смотришь!

— Можно так и своего отца увидеть…

— И учителя…

— И кюре?..

— Бог ты мой! Да разве можно?..

— Это самое что ни на есть запрещенное!

— А что ты уже видел?

— Не то, что ты думаешь! И все равно очень здорово!

— А почему у нас таких снимков нет?

— Потому что наши их прячут, понимаешь?

— У нас дома валяется такой снимок на шкафу. Там полно пыли. Такой большой конверт со всякими номерами и написано: «Желудок».

— Это отца твоего или матери?

— Смотрите, ребята, он краснеет!

— Он боится сказать!

— Потому что это его матери!

— Да нет, просто они чаще стали ходить к доктору…

— Фу, гадость! Неужели ты решишься взять это в руки?

— Бр-р-р! Эти штуки заразные! Тронешь и заболеешь!

— А главное, сколько человек потом это щупали!

— Да нет, оно моется, я пробовал!

— С них ничего не стирается?

— А с тебя что-нибудь стирается, когда ты моешься?

— А они ничего не говорят тебе, когда ты это трогаешь?

— Они даже внимания не обращают!

— Наверное, берегут эту штуку на память…

— Это действительно похоже на кино?

— Ну как застывшее кино. И хоть черное, а насквозь видно…

— Да идем, сам посмотришь!

— Он не пойдет. Он матери боится.

— А моя тоже дает жизни, когда я туда хожу!

— Эх ты, маменькин сынок…

— …Смотри, не наябедничай!

— Если не проболтаешься, мы принесем тебе одну штуку!

— Хоть маленькую!

— Ну и выдал — «маленькую»! Смеешься?

— А что, подумаешь, бывают и маленькие!

Господи, сколько мух!

Черт бы их всех побрал!

Андре Биро помалкивает, и неспроста — мать и так уже поглядывает на него. Он старательно жует сухой хлеб. Именно сухой, ибо свой стакан пива он проглотил сразу, в самом начале ужина. Жюльетта так и держит руку на бутылке, добрых минут десять прождешь, пока получишь второй стакан. Старшая сестра Жильберта тоже не спускает с него глаз.

Когда отца нет дома, с ужином справляются быстро. И тем лучше. Потому что за Андре следят обе, и мать, и сестра. Братишка Рене не в счет, ему всего восемь лет.

По вечерам едят «что бог послал», остатки от обеда, плавленый сыр, один треугольничек, и много хлеба, или вонючий сыр, вот как сегодня, или что-нибудь из сада, вишни, например. Когда отца нет в обед и он только ужинает дома, тогда все наоборот: в полдень едят «что бог послал». Вся жизнь в доме зависит от отцовской смены.

Еще хорошо, что есть этот сыр, он отведет подозрение. Бывают вонючие сыры, но этот перешиб все. Для большей верности Андре подвинул его к себе поближе. Сыр лежит не на тарелке, а прямо в обертке, с рыжими пятнами от размокшей корки. Андре отрезал себе кусок побольше — так по крайней мере ничего нельзя будет учуять. Пускай их кружат вокруг него сколько влезет.

С тех пор как он пришел домой, мать с него глаз не спускает. Он это чувствует. До этого он и сам ничего не замечал. Правда, мухи надоедали больше обычного, но мухи всегда липнут с наступлением жары. Однако дома сразу стало ясно, что они предпочитают его другим членам семьи. Они так и роились над ним. Андре охотно подошел бы к кому-нибудь, чтобы мушиное предпочтение было менее явным, но опасался привлечь внимание и вызвать бурю. При каждом удобном случае он подсаживался к Рене, безответной жертве. Тем более что вечером осоловелый Рене чуть не спал на ходу и можно было свалить на него что угодно.

— Как они пристают сегодня! — несколько раз произнесла мать.

Мухи кружились вовсю вокруг мальчиков. Вернее вокруг Андре, чуть только Рене приходило в голову отойти от брата и подсесть к сестре или матери.

А ведь Жюльетта не бьет своих ребят, и Андре старается держаться от нее подальше вовсе не из-за этого. Вот у Жоффруа на другом конце улицы порядки иные. Там мать раздаст оплеухи, причем настоящие. Правда, ей приходится напастись на семерых.

Сам же Констан Жоффруа кроток, как овца. Марселен тоже не драчун, но что нужно, то нужно. Жюльетта сдерживается, она, видимо, считает, что Марселен управляется с этим делом достаточно хорошо и без нее.

Олимпия Жоффруа иной раз походит на адскую фурию, когда носится за ребятами по двору и по саду… На борту паника, визг, вопли. Соседи давно привыкли и даже не оборачиваются. Знают, что тяжелых жертв не бывает. Но те, кому случится проезжать здесь в воскресенье или зайти поесть куда-нибудь поблизости, и просто прохожие на Третьей аллее… Бывает, у ее дома машины даже тормозят и люди спрашивают, что случилось…

У Жюльетты такого не бывает. Но зато она гонит своих спать засветло. И вот пока ты вертишься и не можешь заснуть, перед твоими глазами торчит большое плетеное кресло. Когда-то Жюльетта одолжила его Фернану, когда из больницы Сен-Венсен вернулась Полина, бледная, негнущаяся, как статуя, лицо блаженное, и почти бессловесная — словом, не в своем уме. Говорят, она понемножку приходит в себя. Год спустя Фернан купил шезлонг, нечто вроде раскладушки, и вернул кресло Жюльетте. За это время у Биро успели от него отвыкнуть и теперь смотрели на него с суеверным страхом. Его уже не поставили, как прежде, на кухню, где Марселен любил иногда посидеть минутку до еды или после. Его водворили в большую комнату, которая называется столовой и где ставни всегда закрыты, дабы вещи не выгорали зря. Андре и Рене спят в этой комнате вместе на диване. В потемках желтое кресло выделяется светлым пятном, когда гасят свет и глаза привыкают к темноте, чудится, будто отчетливо видишь это кресло. Рене-то хорошо, он ничего еще не знает и засыпает себе, как король. Несмотря на соблазн, Андре так и не рассказал ему историю кресла. Он ни разу не разбудил братишку среди ночи со страху… Не то что сегодня с мухами… Андре мерещилось, будто в кресле таится нечто от безумия Полины, тихого и безобидного, это правда, но пугающего своей сонливой вялостью и неподвижностью… Это кресло досталось Жюльетте от стариков. Своего деда Андре почти не помнит. Но бабка умерла в той постели, где Жильберта спит теперь одна. Это Андре помнит… Чтобы челюсть не отвисла, покойнице повязали вокруг головы большой клетчатый платок, словно у нее болели зубы; на макушке торчал смешной узелок, который был весь на виду, поскольку волос у нее уже почти не было. А платок был серый, и от него так и несло шкафом. В такие платки бабка заблаговременно на случай смерти разложила «доли» своим наследникам и относила их по одному в день; просунув пальцы под два узелка, точно такие же, как тот, что был у нее потом на голове. А когда она была жива, то именно она, а не Марселен, усаживалась в это кресло и просиживала в нем часы и дни. Оно принадлежало ей. Оно хранило в себе нечто не только от Полины, но и от покойников. Во мраке ночи как бы двоились тьма безумия и тьма смерти… И как странно: ивовые прутья, из которых сплетено кресло, еще живые. Иногда ни с того ни с сего они начинают поскрипывать на разные голоса. Можно часами слушать этот скрип в темноте, ничего необычного не замечая, и вдруг раздается треск, а за ним еще какие-то странные звуки… Словно кто-то, легкий, как сами прутья, садится на кресло или встает с него… Может, это сама ива? Так и подмывает протянуть руку, чтобы проверить…

С наказаниями Андре везет, просто конца им нет. Жюльетта даже не подозревает обо всех его страхах. Она вовсе и не собирается так уж сильно наказать Андре или Рене, когда отсылает их спать раньше времени в эту комнату, где даже днем царит тьма. Почему Андре ни разу не признался в своих страхах ни ей, ни отцу? И с какой стати он выложил все Шарлеманю после одной такой ночи, однажды в воскресное утро, когда они остались одни и следили за полетом голубей?..