Ч У Ж А Я Р О Д Н Я.
(Исповедь обиженного родственника).
Рассказ.
Генерал-лейтенант Судоплатов встретил полковника Чабанова коротким озабоченным взглядом исподлобья, но тут же отложил в сторону рядом с чёрной пухлой папкой документ, который читал, предварительно, по привычке, перевернув. По мере того, как полковник подходил к столу, заметно припадая на правую ногу (палочку предусмотрительно у него принял в приёмной адъютант и приставил к стене за своим стулом), взгляд генерала теплел, теплел, и, когда окончательно просветлел, он поднялся и пошёл навстречу. Генерал был достаточно высок, грузноват и грузноватость эта ещё больше подчёркивалась просторными формами камуфляжного обмундирования. Его совершенно седые, но достаточно густые и пышные волосы, расчёсанные большей половиной на правую сторону строгим пробором, ещё хранили следы прикосновения расчёски с частыми зубцами. На полных, чисто выбритых, щёках проступал едва намечающийся румянец, придававший бы лицу здоровый и несколько холенный вид, если бы не сиреневатые морщинистые мешки от постоянного недосыпания, под большими, иссиня серыми глазами.
Они сошлись на середине кабинета, большого, просторного, залитого ярким солнечным светом, проникающим во внутрь сквозь широкие проёмы, свисающих почти до самого пола, раздвинутых светлых штор. Полковник подтянулся, уже хотел было доложить о прибытии, но не успел. Генерал опередил, с улыбкой обнял.
- Признайся честно, Николай Фёдорович, - как-то озабоченно зарокотал слегка глуховатый генеральский бас. - Сбежал?
- Да нет, Павел Сергеевич, - ответил полковник, всё ещё оставаясь в объятьях, сдавливающих плечи крепких, вытянутых во всю длину судоплатовских рук. - Попросился и выписали. Расхожусь.
- А санаторий, что, не предлагали? - дуги густых, тоже совершенно седых генеральских бровей, слегка вытянулись.
- Да какой там санаторий, Павел Сергеевич, стыдно и говорить, - пожал плечами полковник.
- Зря, Николай Фёдорович. И знаешь, почему зря. - Генерал Судоплатов глазами указал на стул, приставленный к совещательному столу. - Присаживаясь и сам рядом, продолжил. - Знаю, всё боишься не успеть, всё торопишься, а кровавая каша, которую мы с тобой сегодня вынуждены расхлёбывать, заварена круто и надолго. Умные головы всё продумали, всё прикинули и просчитали, чтобы мы долго расхлебывали её. Не хочу быть пророком в своём Отечестве, - Павел Сергеевич вздохнул, - но помяни моё слово, Коля, - переходя на более доверительный тон, продолжил Судоплатов, - долго ещё на этой земле будут греметь выстрелы, а матери, и чеченские, и российские оплакивать погибших сыновей. Рано или поздно любая война заканчивается миром. Закончится и эта. Только цена мира для России будет, ой как весома!
Полковник Чабанов пристально, неотрывно смотрел в светлые, с синеватым отливом глаза генерала, стараясь вникнуть в суть разговора начатого им и особенно в последние слова, о цене будущего мира. Какой цене? И, вообще, что он имеет в виду? Со стороны это выглядело более чем странно, они всегда понимали друг друга с полуслова, потому что были знакомы ещё до Афганистана, но особенно близко сошлись уже на самой афганской войне. Именно там комбат, капитан Чабанов впервые услышал прозвучавшие из уст ротного Судоплатова слова, которые, чего греха таить, вертелись и у него на языке, и клубились в головах большинства офицеров, но высказать которые ни капитан, да, пожалуй, и никто из подчинённых майору офицеров никогда бы не решился. А сказал майор Судоплатов тогда буквально следующее: - ''Да нет, если бы ''кремлёвские старцы'' посылали своих внучат на эту бойню, небось, крепко подумали, своими ''репами'' и не раз, и не два, а стоит ли заваривать такую кровавую кашу?''!'' Чабанов сидел тогда в палатке, полотно которой, слегка похлопывало на ещё горячем ветру изнурительно знойного дня, клонящегося к закату, в кругу знавших не первый день друг друга офицеров, с которыми успел достаточно повоевать и, как говорят в таких случаях, притереться, пил противную тёплую водку, закусывая жирной свиной тушёнкой, опротивевшей до осточертения настолько, что казалось ещё пара глотков из алюминиевой, со сплющенными боками кружки и ещё один кусок жирного мяса, отправляемый в рот на кончике ножа и всё, содержимое желудка воспротивится такому насилию и извергнется горькой рвотой, тут же, незамедлительно, не оставив никакой надежды ногам успеть добежать до наполовину откинутого в бок полога.
Офицеры переглянулись. Они собрались по случаю гибели в предутреннем бою молоденького взводного лейтенанта Гришко, прибывшего в распоряжение роты месяц назад и застыли в напряжённом молчании. Все знали майора как человека режущего правду-матку в глаза, кому бы там ни было, не взирая ни на должности, ни на размеры и количество звёзд на пагонах, но сказать такое, во всеуслышание?.. В большинстве офицерских взглядах читалась надежда, что услышанное ими, так и останется здесь, за простым, наскоро собранным поминальным столом, не найдя даже узенькой лазейки, чтобы выйти ''наверх'', хотя некоторые из присутствующих майора Судоплатова откровенно недолюбливали. И на то, у этих некоторых, были свои основания.
Ещё в Отечественную войну, когда лейтенант Судоплатов только-только окончивший пехотное училище попал на фронт, прошёл с боями Польшу, чтобы потом вплотную подступить к логову врага - городу Берлину, он взял для себя за правило придерживаться простой армейской истины - офицер-командир должен беречь солдат, как зеницу ока, ибо без них он никто, а принять командование на себя в случае чего, может и достаточно повоевавший сержант. И дело даже не в том, что гибнуть в последние дни и месяцы войны ой как обидно, просто у большинства молодых лейтенантов, как правило, амбиций куда больше, нежели у бывалого сержанта.
Война закончилась и наступившие армейские будни несколько сгладили острые грани придерживаемой Судоплатовым истины, но солдат он любил и те отвечали ему взаимностью, а вот к офицерам был строг, если не сказать точнее, - излишне строг и если уж кому-то и отдавал предпочтение, то таких были единицы. Может быть, и поэтому его карьерный рост больше напоминал не усланную ковром крутую лестницу, усыпанную розами, колючие шипы которых впивались в ладони даже на перилах и, казалось, явно ощущались под подошвами сапог.
Генерал внутренне не принял развала Союза, как это сделали некоторые его сослуживцы, потому что привык всегда чёрное называть чёрным, а белое - белым. Он сразу усмотрел в действиях генсека, отмеченного от рождения самой природой кровавого цвета разляпистым родимым пятном на правой половине не такого уж и высокого лба, искажающее, как не ретушируй портреты, простоватое, крестьянского типа лицо, в какие одежды тот бы не рядился, двурушничество, чего бы это ни касалось, тонко завуалированное умением заболтать любую проблему. Казалось, что общего в вырубке сортовых виноградных плантаций и фруктовых садов с борьбой с пьянством и алкоголизмом? Или эта не умная затея с ГКЧП, оставившая после себя больше вопросов, чем внятных ответов. И, наконец, развал Варшавского блока, обернувшийся поспешным выводом в чисто поле армейских группировок из ГДР. Потому и не удивительно, что недалёкий лидер, руководивший страной с оглядкой на Запад, что там скажут-посоветуют за океаном, с позором вылетел из кресла, на котором ещё рассчитывал посидеть какое-то время.
Непредсказуемые люди - самые неблагодарные. Это генерал Судоплатов знал из жизненного опыта и когда в высших офицерских кругах пошли разговоры о рвущемся к власти человеке с замашками среднего ума прораба, по скудности разговорной речи и манерам поведения которого можно было судить об отсутствии каких бы там ни было мало-мальских зачатков интеллекта, зато склонность к злоупотреблению спиртными напиткам, по разговорам, а источники были самые компетентные, превосходила все допустимые рамки человеческого приличия, ему стало не по себе. Уважение к этому человеку генерал потерял сразу, когда тот с высокой трибуны Верховного Совета СССР заявил о своём выходе из рядов КПСС. Так мог поступить либо неблагодарный подлец, которого партия в своё время вскормила, чтобы в дальнейшем возвести на эту трибуну, либо шарлатан, преследующий корыстные цели и возжелавший достичь их любым путём, либо, что самое страшное, - предатель государственных интересов страны, а может, и то, и другое, и третье вместе взятые. Именно тогда генерал Судоплатов впервые подумал о своей отставке. При этом, мысль о противостоянии существующему в стране беспределу он отодвинул в сторону раз и навсегда. Авторитет генерала в армейских структурах был непререкаем, с его мнением всегда считались, а имя значилось в числе первых в реестре на руководящий пост в аппарате министерства вооружённых сил. Поэтому, если бы он задался целью создать противостоящую режиму военную структуру, генералитет его бы, безусловно, поддержал, но генерал давал себе отчёт, что подобное противостояние, есть ни что иное, как первый шаг к кровопролитию, - т.е, к возможной гражданской войне. Это и останавливало его. В суете повседневных будней, как-то не дошли до отставки руки. После расстрела Белого дома он утвердился в своей мысли настольно, что записался на приём к министру обороны, правда, не сразу, а спустя какое-то время, и в назначенный день и час вошёл в его кабинет; того самого министра, который в Афгане ходил под его началом, и о котором у него сложилось, мягко говоря, не самое лестное мнение (генерал заходил в кабинет с рапортом об отставке, лежащим в вызывающе красной тонкой папке (новые власти, старались, как могли, как можно скорее отучать народ от красного цвета и потому была негласная установка, использовать в работе папки разных цветов, кроме одного, красного), в правой руке и трудно скрываемым желанием высказать ему, министру, в глаза, всё, что думает о нём, как о руководителе военного ведомства), но неожиданно случилось непредвиденное. Мелкого росточка министр, с вечно неухоженной причёской, отчего волосы растрёпанно ниспадали на морщинистый лоб с бугристым надбровьем, с явно обозначенным брюшком, выпирающим из под плотно подогнанного парадно-выходного кителя, колобком выкатился из-за стола и встал перед генералом, избегая встречи с его нахмуренным взглядом, чем-то напоминая напроказившего школяра и, опомнившись, как-то растерянно протянул руку для приветствия, отчего генерал снисходительно посмотрел на него с высоты своего, без малого двухметрового роста, зная наперёд, что ладонь министра будет по обыкновению потная, а само рукопожатие вялым и размазанным.
