Новое время характеризуется формированием нового культурно-антропологического типа – «частичного человека». Но и старые типы, которые условно можно обозначить как «аристократ», «служитель церкви», «воин», «торговец» и другие, не исчезают, а сосуществуют, что отражается в сосуществовании различных стилей в искусстве и архитектуре. В качестве примера можно привести барочное искусство, нашедшее признание не только у церкви (а потому использовавшееся в архитектуре и внутреннем оформлении соборов, поэтому одно из его направлений даже называлось «стилем иезуитов»), но и у светских властителей. Барочное искусство поражало своей роскошью и великолепием, оно отвечало потребностям блистательного придворного общества с его демонстративным, театрализованным ритуалом, создавая величественные декорации для различного рода общественных действ – балов, приемов, банкетов и т. д. В Голландии и Фландрии формируется, напротив, «бюргерское барокко». Оно отражает потребности аскетически настроенного буржуа, потому для него характерна непритязательность, устойчивость, солидность.
Промышленная революция неизбежно отразилась на архитектурной среде города: появляются заводы и фабрики, новые типы общественных зданий. Затем в ткань городской жизни стала вторгаться все более сложная техника, например, – индустриальное домостроение, которое позволяло быстро решить ряд социальных проблем, прежде всего – обеспечение жильем широких масс населения. В результате архитектурная среда новых городских кварталов стала угнетать своей монотонностью, культурный облик исторических центров городов стал утрачиваться, горожане все больше превращались в односторонних потребителей разнообразных благ. В ХХ веке обнажилась ведущая тенденция – тенденция симуляции действительных отношений и связей между людьми, имитационность создаваемых предметных образований, скоротечность человеческих контактов – все эти новые обстоятельства жизни людей вплетались в культуру города. Нарастание в современном обществе символизма и опосредованной социальности, имеющих тенденцию к подмене первичной онтологической реальности и симуляции действительных отношений и связей, ведет к утверждению специфического культурно-антропологического типа современного человека – «человека толпы».
Рождение и сосуществование различных антропокультурных типов человека в России, начиная с революционных времен ХХ века, можно проследить и на материале особенностей их речевой практики, ибо в процессе языковой деятельности весьма наглядно различие между восприятием культурных ценностей и их созданием. Следует отметить, что до Р.Барта социальное разделение языка на уровне транслингвистического подхода или социокультурного дискурса практически не изучалось. Существование социолектов в рамках одного социального языка на фоне глобального распространения массовой культуры для исследователей явно оставалось в тени. Хотя социолекты в национальных языках не сообщаются друг с другом (они замкнуты на себя, они равнодушны друг к другу), но между ними существуют огромные области недоговоренных, непроговоренных смыслов, таящие в себе огромные пласты неиспользуемых значений. По Р.Барту, социолекты «нелюбопытны», и мы обходимся языком «себе подобных», особенно не нуждаясь в «языке другого», разве что в общих рассуждениях о погоде.
Здесь возникает противоречивая методологическая ситуация. С одной стороны, Р.Барт утверждает, что социолекты напрямую не детерминированы разделением труда, разделением людей на социальные группы и классы, а ведь именно такой подход является превалирующим в социолингвистике. По мнению Р.Барта, с одной стороны, взаимонепроницаемость социолектов воспринимается изначально на «малопонятном экзистенциальном уровне». Правда, с другой стороны, тут же признается, что это разделение все-таки связано с социально-экономическими причинами[19]. С нашей точки зрения, выходом из этой противоречивой методологической ситуации является нахождение посредствующего звена между социальной действительностью и разделенным внутри себя языком. Речь идет о том, что социолекты напрямую отражают разделенность членов общества на определенные антропокультурные типы, важнейшим признаком которых выступает «свой» язык, являющийся результатом длительного исторического развития.
Недаром в ходе исследования социолектов ученый попадает в ситуацию, характерную для неклассической науки: разделенность языка не может быть изучена без учета того, что сам исследователь является носителем того или иного социолекта, включающего в себя свою систему ценностей, оценок и понимания. Он подобен физику, который, рассматривая проблемы микромира, должен учитывать и позицию самого познающего субъекта. Таким образом, современная социолингвистика «работает» в парадигме неклассической науки. Когда мы вводим понятие «антропокультурный тип» для объяснения разделения языка, то тем самым мы отвечаем на проблему, поставленную Р.Бартом. Почему нарушается привычный для лингвистов порядок исследования, при котором изучение отдельных феноменов предшествует их типологизации? Дело в том, что сам анализ социолектов основан прежде всего на вычленении их типов, связанных с существованием соответствующих антропокультурных типов в данном социуме. В результате социолингвистика приобретает оценочный характер. Данное обстоятельство вполне объяснимо при использовании концепта «антропокультурный тип человека»: ведь каждый антропокультурный тип вырабатывает определенный тип социолекта.
Разнообразие является одним из основополагающих моментов существования культуры. Оно проявляется во многих сферах, формах и способах ее существования, в том числе и в языке. В литературно-художественной форме (а потому яркой и убедительной) это выразил М.Павич во фрагменте «13 кухонных языков» своего знаменитого произведения «Звездная мантия». Основываясь на библейской притче о смешении языков как кары господней за гордыню, выразившейся в попытке строительства Вавилонской башни, М.Павич утверждает: для поиска утраченной истины, для раскрытия подлинного значения человеческой мысли, которая «не бывает прямолинейной», ее надо перевести на тринадцать разных языков, и «тогда в междузначии рождается истина. Истина, следовательно, содержится не в языке, а в междусмыслии разных переводов одного и того же текста»[20].
Как уже отмечалось, отличается не только один язык от другого: в каждом языке внутри него самого существуют различия: «Лингвистам, конечно, известно, что любой национальный язык (например, французский) имеет некоторое количество разновидностей, однако среди этих разновидностей изучались лишь географические (местные диалекты и говоры), а не социальные; социальное же расслоение языка (выделено авт.) хотя в принципе и признается, но на практике приуменьшается, сводится к различию «манер» выражения (арго, жаргоны, смешанные языки). Считается к тому же, что язык вновь обретает свое единство на уровне говорящего, у которого есть свой собственный язык, индивидуальная речевая константа, именуемая идиолектом; всякие же разновидности языка воспринимаются как его промежуточные, неустойчивые, «забавные» состояния, как какие-то экзотические причуды его социального бытования. Такие воззрения берут начало в XIX в. и вполне отвечают определенной идеологии (ей не был чужд и сам Соссюр), противопоставляющей общество (естественный язык и его систему) и индивида (идиолект, стиль)…»[21].
Однако разделение языков на социолекты унифицируется под влиянием национального языка и с помощью массовой культуры – не только потому, что она формирует однородные, гомогенные объекты в результате своего воздействия, но также потому, что эти объекты она превращает в потребителей, для которых, пользуясь терминологией Р.Барта, характерен язык «слушания», а не «язык желания», деятельность пассивного восприятия, а не творческая сопричастность. Именно язык «слушания» все более и более становится привычным, проникая в процессы товарного обмена, в социальные ритуалы, в формы досуга и т. п. Эту мысль можно применить и к анализу массовой культуры, и к анализу антропокультурных типов человека.
