- А еще - полковник! - сказала дама в широченной шляпе. - Фи-и!
Анненский продолжал диктовать:
- Мы полны ужаса перед будущим, которое ожидает страну, отданную в полное распоряжение кулака и нагайки... Мы делаем попытку хотя бы огласить факты.
Приняв перо, Анненский первым подписал протест и здоровым глазом поискал следующего:
- Прошу, господа, в порядке алфавита.
- Этого мало, - крикнули ему. - Суворин, к примеру, отнесет письмо в туалет.
- Или перешлет жандармам.
- Надо еще - министру внутренних дел.
- Напишем и министру, - согласился Анненский.
Первое письмо подписали сорок три человека, второе - тридцать девять. Горький поставил свою подпись под тем и другим.
А через день он прочитал в газетах: "Государь император объявляет строгий выговор члену Государственного совета, генерал-лейтенанту князю Вяземскому за вмешательство в действия полиции при прекращении уличных беспорядков".
- Вот как!.. Даже со своим - не мешай, дескать... Значит, испугались, ваше величество!.. Погодите, придет время погрознее!..
...В Петербурге стало тошно. И к тому же тревога за Катю гнала домой: как она одна с малышом? Да и снова она на сносях...
А Максимка-то, озорник, небось соскучился? Ждет с подарками. И сормовцы ждут обещанное...
Осторожность никогда не лишняя. Везти с собой мимеограф - дело рискованное: полиция свирепствует. И Горький отправил его в самодельном ящике через транспортную контору в адрес хозяйки одной нижегородской аптеки.
Перед отъездом Поссе подал ему листок с лиловыми строчками. Буквы неровные, корявые - рука у человека дрожала. От волнения? Скорее - от гнева. Заглавие подчеркнуто: "На мотив "Марсельезы", в скобках помечено: "Посвящается студентам".
- Видать, свеженькое.
- Сегодня мне прислали в "Жизнь".
- Мотив-то выбрали боевой. Молодцы!
Покачивая в такт рукой, Горький прочел начало:
Ты нас вызвал к неравному бою,
Бессердечный монарх и палач...
- Хо-оро-ошо! - прогудел в усы. - Сразу - по зубам! - И перекинул взгляд на припев.
Мы шли за свободу, за честь, за народ,
За труд, справедливость и знанье
Себя обрекли на закланье...
Вперед, вперед, вперед!..
Насчет закланья-то они зря. А вот последняя строчка припева боевая.
- Ты посмотри в конец, - посоветовал Поссе и передернул плечами, словно от озноба. - Отчаянные головушки!.. Забывают об опасности.
Перевернув листок, Горький как бы схватил - одну за другой - горячие строки:
Ваш позор лицезреют народы...
Станьте ж, смелые, честные, в ряд!
Со штыками под знамя свободы
Выйдет каждый студент, как солдат.
- Вот это - набат! - Вскинул руки, как звонарь, готовый раскачать язык большого колокола. - На всю матушку Россию!.. Увезу своим.
Дома жена спросила:
- Ты читал в газетах - на Победоносцева было покушение? Это, я думаю, ему и за отлучение Толстого. Но уцелел подлец. Во всех церквах служат благодарственные молебны о здравии.
- Не волнуйся, Катюша. Тебе вредно. - Горький провел рукой по округлившемуся животу жены. - Маленькую береги.
- Я не волнуюсь, а радуюсь: есть герои в народе!
- Ухлопать одного мерзавца - невелик героизм. Другого на его место сыщут. А вот все до основания смести - и трон, и Синод, и фабрикантов с помещиками - это будет геройство.
- Ты, Алеша, говоришь прямо по-марксистски. Кто же это повлиял на тебя?
- А на меня и влиять не надо - сам из мастеровых, из пролетариев. Горький перенес руку на плечо жены. - Ты, Катя, почитай вон... Я привез второй номер "Искры".
- Думаешь, отрекусь от своих воззрений?! - Катя погладила колючую щеку мужа. - Исхудал ты в Петербурге-то. Поедем в Крым.
- Сейчас для тебя рискованно. А один я не поеду.
- Отдохнул бы там.
- Мне писать надобно. "Художники" пьесу ждут. А об отдыхе... могут позаботиться помимо нашей воли. Неисключено сие...
Вскоре из Петербурга пришли тревожные вести: Союз взаимопомощи писателей закрыт. В "Весенних мелодиях", отправленных в редакцию "Жизни", цензор перечеркнул красным карандашом разговор птиц о свободе, оставил только "Песню о Буревестнике". Журнал вышел - "Песню" отметили во многих газетах: сильная, поэтическая, носящая отпечаток злободневности! Цензура спохватилась, и журнал "приостановили". Читатели поняли: "Не позволят сатрапы дышать "Жизни" - прихлопнут".
Петербургский провокатор Гурович, работавший в редакции журнала "Начало", донес жандармам, что Горький отправил в Нижний мимеограф. Хотя там не удалось найти следов, в департаменте полиции, подготовляя арест, скрипело перо: "Революционная жизнь в Нижнем с приездом Горького опять бьет ключом..." Жандармы опасались, что рабочие вот-вот выйдут на улицу, и среди ночи вломились к Горькому с обыском. Нашли бумажку, на которой незнакомым им почерком было написано карандашом:
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте студентов по стогнам земли,
Чтобы поведать все горе сердечное
Всюду бедняги могли.
Сейте - пусть чувство растет благородное,
Очи омочит слеза.
Сквозь эти слезы пусть слово свободное
Руси откроет глаза.
Потребовали "Весенние мелодии", Горький ответил, что у него нет такой рукописи. В самом деле, он успел отдать ее студентам, высланным в Нижний, и они тотчас же оттиснули на гектографе. "Буревестник" пошел гулять по всей России: в каждом городе его переписывали от руки, перепечатывали на мимеографах. "Пророк победы" был дорог и близок революционным кругам.
За кулисами Художественного театра, вернувшегося в Москву, актеры передавали потрясающую новость: Горький арестован, посажен в острог!
Мария Федоровна едва сдерживала слезы:
- У него же чахотка. Погибнет... такой человек!
- Надо как-то выручать.
- Говорят, жена написала Толстому.
- Мария Федоровна, голубушка, ты же вхожа к Толстым. С Софьей Андреевной знакома...
- Не знаю, придется ли ей по душе... - Андреева с трудом проглотила комок, подступивший к горлу. - Лев Николаевич сам давно в опале... И еще это бесстыдное "отлучение от церкви"...
- Есть слух: его и самого могут...
- Толстого не посмеют...
