- Ну-у, башибузуки ни перед чем и ни перед кем не останавливаются.

- Лев Николаевич может уехать в Ясную Поляну. Надо успеть. Слово Толстого - колокол на всю Европу.

- Одна я - не могу. - Мария Федоровна, успокаиваясь, поправила пышную копну волос - Если еще кто-нибудь...

- Конечно, конечно. Вдвоем, втроем...

Толстой был болен. В его дневнике стала появляться обозначенная начальными буквами приписка: "Если буду жив". Но он стремился превозмочь болезнь: "Надо приучаться жить, то есть служить и больному, то есть до смерти". И он охотно присоединил свой голос к многочисленным голосам протеста. "Я лично знаю и люблю Горького, - писал Лев Николаевич, - не только как даровитого, ценимого и в Европе писателя, но и как умного, доброго и симпатичного человека". Упомянул он и о чахотке, и о жене, "находящейся в последней стадии беременности", и о том, что нельзя убивать людей до суда и без суда.

И через месяц Горького выпустили из острога. Но негласный надзор за ним не только сохранили - усилили.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

- Теленок приехал! - сообщила Вера Ивановна, едва успев закрыть за собой дверь.

- Струве?! - переспросил Владимир Ильич, вставая из-за стола. Нежданный гость!

Вера Ивановна села и, закинув ногу за ногу, закурила, но тут же спохватилась:

- Ах, извините. Я все еще не могу привыкнуть, что вы не выносите табачного дыма.

- Ничего. Я открою форточку. - Владимир Ильич прошелся по комнате, держась подальше от дыма, окутавшего собеседницу. - А Теленком вы его называете по вашей доброте. Не иначе.

- В вопросах политики и философии он - теленок на льду. Хотя отчасти и подкован.

- Но какими подковами? Вот в чем дело. А самая подходящая кличка ему - Иуда. Да-да. Самая заслуженная. - Уткнув руки в бока, Владимир Ильич остановился перед Засулич. - Интересно, зачем же он пожаловал к вам?

- Не ко мне. Вас ждет. И у него есть предложение о сотрудничестве.

- В нашей "Искре"?! В органе, по его терминологии, ортодоксов? Свежо предание!

- В это "предание" можно поверить. Он не только от своего имени.

- От Тетки?! Так не привез ли он для "Искры" денег от нее? Мы ведь скоро можем оказаться на мели.

- Деньги у него, как я поняла, есть, но... О них он поведет особый разговор.

- Вы меня заинтриговали. - Владимир Ильич взял стул и, невзирая на табачный дым, подсел поближе. - Какой же разговор у вас с ним уже был?

- Он приехал... - Засулич потушила сигарету о ножку стула, закурила вторую. - И будет говорить от имени своего друга Туган-Барановского.

- Тоже о сотрудничестве?!

- В новом совместном журнале.

Владимир Ильич хлопнул себя по колену:

- Занятно. Иуда решил попытаться "объехать нас на кривой". Не так ли?

- Вы же сами печатались у него в легальном журнале.

- Да, когда боролись с либеральными народниками. И он, ваш Теленок, на том этапе пригодился нам как временный союзник. Не более того.

- А мне кажется, худой мир лучше доброй ссоры.

- Нет, я за ссору. За глубоко принципиальную ссору. - Владимир Ильич встал, опять сделал несколько шагов по комнате. - За войну с идейным противником! Понятно, когда война остается единственным средством для того, чтобы отстоять марксизм. А сейчас... - Тень задумчивости пробежала по его лицу. - Ну, что же... Пусть приходит. Выслушаем. Да не просто, а под протокол.

- Излишняя официальность осложнит отношения.

- А как же иначе?.. Мы же - "высокие договаривающиеся стороны", и в договоре должны следовать пункты.

- В вас заговорил юрист! - усмехнулась Засулич уголками тонких губ. А Петр Бернгардович хотел бы... Как ваш старый знакомый... Для предварительного разговора...

- Прощупать почву? Узнаю изворотливого.

2

Шли дни, а Струве не появлялся. Владимир Ильич понял: выжидает, когда вернется из России Потресов. Пусть выжидает. Втроем, пожалуй, даже лучше.

Вера Ивановна сказала - уехал в Штутгарт, к каким-то немецким друзьям.

- Понятно, к людям его взглядов. Кстати, - Владимир Ильич развернул на столе один из свежих немецких журналов. - Полюбуйтесь на тщеславную подпись: "Peter von Struve". Фон! Не как-нибудь! С шиком! А дома так не подписывался. Он же не имеет этой приставки.

- Да. Но, может, потому, что у него мать урожденная баронесса Розен. Может, слышали, астраханская губернаторша! Потом - пермская. Новоявленная салтычиха. Рассказывают, разъезжала по городу верхом с нагайкой в сопровождении конной полиции. Вместо мужа принимала доклады полицмейстера. И только сенатская ревизия доконала их: губернатора прогнали. И они уехали сюда, в Германию, кажется в Штутгарт. Там Петр Бернгардович и учился. А после смерти отца ушел от матери. Вот тут-то его и взяла на воспитание, к тому времени овдовевшая, Тетка.

- Решил блеснуть перед немцами. Вот пройдоха!

- Ну, уж вы очень резко. Он - видный публицист. И стилист далеко не из последних.

- Н-да. Стилист! А на кой черт нам такие стилисты?! И золотое перо бывает годно лишь на свалку истории.

Вернувшись из Штутгарта, Струве первым делом повидался с Потресовым, только что приехавшим из России, и попросил предупредить, что для большого разговора со всеми придет на следующий день.

Трое соредакторов поджидали его. Вера Ивановна, сидя у окна, уткнулась в какой-то французский журнал. Потресов, густобородый, благообразный, похожий на недавно рукоположенного священника, частенько вынимал из жилетного кармашка часы, посматривал на дверь.

- Важный гость, - усмехнулся Владимир Ильич, - всегда опозданием набивает себе цену.

Открыв дверь, Струве блеснул очками в золотой оправе, пропустил вперед себя жену, потом сам, слегка сутулясь, как бы боясь стукнуться головой о притолоку, шагнул через порог. Он был одет в новенькую сюртучную пару обут в лаковые ботинки.

Острый клин бороды аккуратно подстрижен, а густой рыжей шевелюры давно не касались ножницы парикмахера, и большие оттопыренные уши едва виднелись в космах...

Искровцы поднялись навстречу. Струве первым делом поклонился Вере Ивановне, хотел было приложиться к ее узенькой руке, но, подержав в холодновато-влажных пальцах, счел это излишним. Тем временем Потресов, галантно шаркнув ногой, поцеловал руку Нине Александровне и, уступая очередь Владимиру Ильичу, спросил его и гостью, знакомы ли они.