– Где ты был пятого, седьмого и одиннадцатого апреля между двумя и четырьмя часами ночи? Ответь мне,– гневно спросила она,– я не уйду, пока ты не скажешь.
– Успокойтесь, девушка,– сказал я,– я не обязан отчитываться. В чём дело?
– Сначала ответь,– она перешла на повышенные тона,– где ты был? Если не скажешь, то ты убийца.
Она почти кричала, зыркая на меня глазами.
– Зайди в комнату, сядь,– спокойно сказал я. Вчера мы уже объяснились, и я не боялся, что она неправильно меня поймёт. Она вошла с таким видом, будто у неё за пазухой спрятан пулемёт Дегтярёва и, если что, она будет отстреливаться. Я сходил на кухню, принёс чайник, налил кипятка в свою жёлтую кружку. Насыпал кофейного напитка и в другую кружку, белую. Залил кипятком.
– Пей и успокойся,– сказал я, пододвигая к ней дымящуюся чашку.
Удобно держать в комнате маленький столик. Она упорно молчала.
– Так,– снова сказал я,– ничего не пьём в доме врага как Эдмон Дантес!? Она стояла, сложив руки на груди, и пристально смотрела на меня. Я отхлебнул из чашки, пожалел, что нет колбасы и сказал: «Давай так: я скажу, где я был, а ты сядешь и прекратишь валять дурака».
– Да,– коротко ответила она и села на краешек дивана, по-прежнему скрестив руки на груди.
– Пятого я ходил на днюху. Подожди, а ночью – значит уже шестого? Она утвердительно кивнула.
– Ну да, а после праздника у нас с другом были дела. Седьмого – уже восьмого – я был у друга, он может подтвердить. А одиннадцатого я вообще полночи домой добирался. Пешком как дурак! А из-за чего весь сыр-бор?
Настал её черёд: «Ага, во-первых, какие это тёмные делишки вы с другом проворачивали на ночь глядя; во-вторых, седьмого у друга – тоже липа, может, он спал, а ты вышел; а в третьем случае я вообще молчу. Вот на тебя всё и указывает».
Она высвободила руки и оперлась ими о диван, выгнув спину. Мне уже это начало надоедать. Не надо было вообще впускать эту полоумную.
– Не тяни кота за … хвост.
– Вот смотри,– она протянула мне газету,– хотя нет, я сама прочитаю.
«Ряд загадочных происшествий был замечен за последние две недели в областном центре. Пятого апреля на перекрёстке улиц Толстого и Дзержинского был найден труп собаки. Из неофициальных проверенных источников нам сообщили, что у животного было перегрызено горло, а затем вскрыта черепная коробка и выгрызен мозг.
Известно, что существует медицинское заключение, подписанное известным в нашем городе ветеринарным врачом, в котором изложены все подробности смерти. Указано и время с двух до четырёх часов пополуночи. Однако этот документ тщательно скрывается правоохранительными органами.
Ситуация повторилась седьмого и одиннадцатого апреля. Есть заключения о кошке и собаке, загрызенных между двумя и четырьмя часами ночи, найденных на Тихой и Продольной улицах областного центра. Снова выгрызен мозг. По нашему городу прокатилась волна жестоких убийств животных.
Правоохранительные органы способны лишь замалчивать факты. Нас некому защитить. Кто это: маньяк-зоофил, сатанист или бешеная собака? Где гарантии, что это существо не переключится на людей? Милиция бездействует. Свидетелей преступлений нет. По-видимому, в нашу жизнь вмешались инфернальные силы. Кто остановит их?»
Пока она несла эту околесицу, я допил кофе, встал, прошёлся по комнате и встал напротив неё, засунув руки в карманы.
– Здесь есть фотографии,– заявила она и повернула газету ко мне, держа её на вытянутых руках.
Я присмотрелся: снимки некачественные. Плохо видно. Собака. Вроде кошка. Не понятно, что изображено.
– Бред сивой кобылы. Обычная дешёвая сенсация провинциальной жёлтой газетёнки. Как называется?
– Статья «Зооманьяк» в газете «Вечерний регион» от сегодняшнего числа,– произнесла она, недоуменно глядя на меня. Видимо, не ожидала такой спокойной реакции.
– Иди домой, детка,– попросил я, вынимая руки из карманов,– это не я. Как и всем известный турецкоподданный Остап Ибрагимович Бендер, я чту уголовный кодекс. И библейские заповеди.
– Я пойду в милицию и скажу им,– постепенно повышая голос, заявила она, вставая с дивана,– там разберутся.
– О, о!– удивился я,– в твоей же статье написано, что милиция ничего не может сделать.
– Ну и что,– ответила она, вплотную подходя ко мне,– пусть проверят, где ты был в это время. Так тебе и надо. Ты странный. И поведение у тебя странное. Ночью где-то бродишь. Ты никого не любишь. Ты ещё попрыгаешь. Это тебе так не пройдёт,– почти кричала она.
Она стояла передо мной, сжав кулаки. Низенькая, визжащая она была похожа на маленькую собачку, которая глядела на меня снизу вверх и лаяла. Думаю, в этот момент она бы дорого дала за то, чтобы стать одного роста со мной и смотреть мне прямо в глаза.
– О, о!– Мне стало ясно.– Это женская месть. От любви до ненависти один шаг, да?
Я опять засунул руки в карманы и начал ходить по комнате.
– Я никого не люблю? Я ненормальный? Я не люблю тебя! – Резко произнёс я, делая ударение на последнем слове.
– И я такой же, как все. Ты достойна любви, как и все люди, но не моей, и не такими методами.
Я собрал всю волю в кулак. Я ходил по комнате взад и вперед, потом взял сигарету и молча вышел в туалет. Когда я вернулся, увидел, что входная дверь приоткрыта, заглянул в комнату – там никого не было, запер дверь, обитую тёмно-коричневым дерматином.
На следующий день меня ждал сюрприз. Неприятный.
Утром я решил пораньше выйти работу и, проходя мимо своего окна на первом этаже, обнаружил надпись, сделанную прямо под ним белой краской на красной стене: «УБИЙЦА». Я вернулся. Я взял банку с белой краской – осталась от подновления батареи – взял кисть и вышел во двор.
Быстро закрасив слово, я думал, что можно сделать с этим белым цветом. Ничего не придумав, я отнёс банку домой и поднялся на второй этаж. Позвонил в дверь. Естественно никто не открыл. Я нажал на кнопку звонка ещё. Я трезвонил так, будто за мной гналось несколько сотен чертей, и попаду ли я в эту квартиру – вопрос жизни и смерти. Я начал колотить в дверь. Я шумел на весь дом.
Дверь открылась. Сначала я даже не поверил своим глазам – это была неслыханная удача. Передо мной стояла сама Юля и смотрела на меня снизу вверх глазами, полными смешанного чувства страха и торжества. Она попыталась улыбнуться, но, увидев зверское, полное какой-то озлобленной решимости, выражение моего лица, осеклась.
Я втолкнул её в квартиру, схватил за плечи и начал трясти. От неожиданности она даже не попыталась сопротивляться. Я тряс её и говорил, шипя и выплёвывая слова: «Ты-ы, не смей меня задевать. Брось эти глупые, детские выходки. Я сам заявлю на тебя за хулиганство,– и тут Остапа понесло,– я перегрызу тебе горло и выгрызу твой маленький мозг, поняла, дура?». Она в испуге закивала. Я оставил её и ушёл. Последнее всё-таки было лишним.
В тот день я опоздал на работу на двадцать пять минут. Мой начальник Борис Морозов, пузатенький, уже лысеющий мужчина тридцати пяти лет, много мнивший из себя, наорал на меня: «Что вы себе позволяете?». Я тоже на него наорал: «Да пошёл ты вместе со своей дебильной конторой!».
Меня уволили очень быстро. Это была коммерческая структура, и законы Трудового кодекса Российской Федерации здесь не соблюдались. К тому же эта работа уже начала меня доставать: накопилось много претензий к руководству. Уже тогда я знал, что надо делать.
Я пошёл домой, позвонил отцу. Его зовут Михаил Сергеевич, а многие ещё помнят, как звали Горбачёва. Я сказал, что мне надо срочно уехать и что я всё объясню позднее, и попросил его рассчитаться с хозяйкой за последний месяц и вывезти к себе в посёлок мои вещи – самые крупные. Он меня понял и ни о чём не спрашивал.
Затем я позвонил дяде – «мой дядя самых честных правил»[3] – Ивану Сергеевичу, а как звали Тургенева, вообще никто не знает, разве что школьная учительница. Я сказал ему, что моя комната освобождается и попросил передать моим двоюродным братьям и сестре, что они могут договориться с хозяйкой и жить там, вроде, кому-то из них это было нужно. Он поблагодарил меня и тоже не стал ни о чём спрашивать. У меня очень умные родственники.
