Ижевск думал о том же, и с каждой минутой он все больше и больше склонялся на сторону давнего друга. Да, Кирилла он любил, но, несмотря на то, что все между ними вроде бы и было всегда хорошо, в действительно сложное время Вятка не смог поддержать его, не смог защитить. Более того, он своей подписью окончательно решил его судьбу на несколько ближайших лет.

Ижевск понимал также, что русский пытался делать все возможное, но сейчас ему нужен был тот, кто реально поможет, у кого действительно получится спасти его если не от суда, то от ссылки.

А к Вятке он вернется. Обязательно вернется и простит его за все. И все снова будет как раньше.

Но это потом, а сейчас нужно было просто сосредоточиться на главном. И это «самое главное» Кириллу он доверить уже не мог.

Вотяк не сомневался, что русский все поймет, но видел, как тяжело вятчанину расставаться с ним на такой долгий срок.

Сделать первый шаг в сторону Казани было тяжело, и, хоть последующие давались уже намного легче, удмурт понимал, что со стороны Кирилла они выглядят чуть ли не предательством.

— До встречи, Кирь. Я буду скучать…

Не выдержав, Кирилл быстро догнал Аркадия и уже через секунду рыжик оказался в его крепких объятиях.

— Я буду заглядывать к вам по мере возможности. — Русский провел рукой по мягким волосам удмурта. — Можно же? Прости, что не верил тебе и не смог защитить тебя сам…

— Ладно-ладно, хватит нежностей. Не навсегда же забираю твоего Ижкара, верну в целости и сохранности, не волнуйся. Эй-эй-эй, пойдем уже.

Быстро коснувшись губами губ Вятки, удмурт осторожно убрал от себя его руки и, не дав русскому опомниться, твердо зашагал в сторону татарина.

— Человека за его вещами пришлю позже. — Бросил Камиль напоследок. — Собери их заранее, ладно? А нам уже пора. — Пропустив перед собой Ижевска, Казань бросил короткий взгляд на Кирилла. — Можешь приходить, когда захочешь. Не обольщайся, это все ради него. — Хмыкнув, брюнет вышел следом.

Вятчанин еще долго прислушивался к удалявшимся шагам, звук которых мерно разносился по довольно просторному двору у дома, а, когда они затихли полностью, резко почувствовал, как тишина и одиночество сдавливают ему горло.

Середина осени 1892 года. г. Казань.

На протяжении последних нескольких месяцев, как когда-то давно, еще до знакомства с Киром, Ижевск жил в доме Казани. Он был просторнее, чем их с Кириллом дом в Вятке, и маленькому удмурту в нем было явно не по себе, даже как-то одиноко и тоскливо, и, чем дольше он жил у татарина, тем сильнее хотел вернуться домой, выздороветь, выйти на работу на родной завод… Утешала лишь надежда на выигрыш в суде, но и она тоже постепенно стала отходить на второй план.

Несмотря на всю свою чужеродность для удмурта, дом Камиля всегда был полон народа, и даже ныне, в конце девятнадцатого столетия, в нем проживали сразу несколько олицетворений: сам хозяин, Казань, его сестра, Чебоксары, и ее подруга, с детства помогавшая ей во всем, Царевококшайск. Также почти каждый день то там, то тут мелькал воспитанник Казани, Симбирск[9]. Иногда в гости заглядывал и Нижний Новгород — с Камилем их связывали долгие дружеские отношения. В последнее время он увлекся фотографией и писательством, и хотел, чтобы лучший друг оценил его творчество[10].

Ко всем ним, за исключением самого татарина, Аркаша относился довольно нейтрально. Не переваривал он лишь черемисску Эвику, и предпочитал держаться от нее как можно дальше[11]. В прочем, в то время она была больше занята вопросом обращения на себя внимания Казани, и практически вжившись в образ заботливой жены татарина, мало реагировала на происходившее вокруг. Сам Камиль ее своей женой не считал нисколько, но это ее совершенно не волновало.

Из всех жителей с Аркашей общались только Казань и Симбирск. Первый занимался его делом: собирал сведения о религии вотяков, ездил по соседним губерниям, опрашивая знакомых удмурта, записывал общий ход проведения ритуалов и, в том числе, жертвоприношений различных животных[12]. Второй же помогал ему: был на побегушках, выписывал или же отмечал важное в книгах нужной тематики. Также выяснилось, что именно он и рассказал татарину обо всей этой ситуации, и тот сразу же решил помочь старому другу не упасть в глазах населения всей Империи. Сам же Димка вопрос о том, откуда он, в свою очередь, узнал все эти сведения, постоянно оставлял без ответа.

За время, прожитое у Камиля, состояние Ижевска немного улучшилось, но он все еще оставался довольно слабым. Его болезнь стала мягче, но вот голод никуда исчезать и не думал — Казанскую губернию, как и большинство соседних земель, тоже постиг полный неурожай.

Татарин как мог поддерживал друга, иногда к нему присоединялся и приезжавший в гости Кирилл, но влияние их ссоры было еще слишком сильно, чтобы позволять друг другу какие-либо вольности или проводить вместе дни напролет.

Когда Вятка уезжал, дни снова становились похожими друг на друга, и удмурт, чтобы хоть как-то занять время и забыться, вновь пристрастился к своей домашней водке — кумышке[13]. Пик запоя обычно приходился на время, когда Казань находился в разъездах, а сам он оставался под не самым четким присмотром Симбирска.

Вдали от дома сон Аркаши испортился еще сильнее: кошмары теперь снились чуть ли не каждую ночь, а после них, порой, Ижевска приходилось приводить в чувство и успокаивать.

Так было и в ту ночь, после которой твердая уверенность вотяка в своей невиновности значительно пошатнулась.

— Ижау! Ижау, просыпайся! — Голос Казани настойчиво перебивал голос матери, снова явившейся Аркадию во сне. Он звучал где-то далеко, но с каждой минутой будто бы становился ближе и громче, возвращая Ижевска в реальность. Открывать глаза было почему-то страшно, но вотяк все же смог пересилить себя. Сев в кровати, он громко выдохнул. Он уже не помнил точно, что именно было в том сне, но все еще всплывавшие в голове образ и голос его матери рождали уверенность в том, что эта ночь стала для Ижевска самой страшной за все те несколько месяцев, что он жил у татарина.

— Опять кошмары снятся? Не думал, что ты такой беспокойный… — Камиль оглядел комнату, выделенную им удмурту. Заметив у кровати бутылку, он поднял ее, словно оценивая вид и количество оставшегося содержимого. — Всё понятно. Ну, с этим-то всё, что угодно, присниться может… Я же просил тебя не пить… Ты с Кириллом тоже так? Куда он только смотрит…

Заметив, что Ижевск все еще сидел в том же положении, Казань осторожно опустился на постель рядом с ним.

— Ну хватит, хватит. Это был просто сон. Все будет хорошо.

Будто бы и правда поверив в это, Аркаша снова лег: сначала на спину, затем на бок, повернувшись к татарину.

— Вот так, спокойнее… Чуть позже налью тебе чего-нибудь успокаивающего. — Поправив рыжику одеяло, продолжал татарин. — А пока что хочу сообщить тебе, что я почти закончил собирать доказательства твоей невиновности. Уф-ф, это было довольно хлопотно: вроде бы и ритуалы у тебя несложные в плане понимания, но столько деталей… Зато я теперь могу точно сказать, что дело мы выиграем в любом случае. Главное, чтобы оно дошло суда. Вот ирония, не думал, что мне будет хотеться чего-то подобного. А вот интересно, найдутся ли у кого-то контраргументы, или я сумею доказать твою невиновность в полном объеме?

— Знаешь, Казань… — Заговорил, наконец, Аркаша, пододвинувшись к татарину и сворачиваясь калачиком около него. — Не надо никому ничего доказывать…

— Э… Как так? — Камиль удивленно посмотрел на друга. — Почему?

— Потому что я действительно приношу человеческие жертвы. — Удмурт закрыл глаза. — Я должен понести заслуженное наказание.

Сноски (большинство пояснений взяты из Википедии; надеюсь, это не возбраняется):

[1] — В 1891–1892 годах в Российской Империи случился полный неурожай, следствием которого явился сильнейший голод: ему были подвержены более двадцати пяти губерний и областей страны.