Мой Алёшка

В первый раз я влюбилась, когда мне было около пяти лет.

Он был худенький, маленький и болезненного вида.

Звали его Лёша Ростов.

Я его называла мой Алёшка!

У Алёшки была вытянутая овальная голова на тонкой шее, оттопыренные уши, вздёрнутые

широкие брови и приоткрытый рот. В ту минуту, когда он улыбался, становился похож на

солнышко. Светло рыжие волосы, растрёпанные как лучи и множество веснушек на лице. И только, когда улыбка исчезала, в глазах появлялось строгое, даже очень суровое выражение лица, не для ребёнка пяти лет.

Детдомовские мальчишки его все обижали. Он не умел постоять за себя, за отобранную игрушку, не умел давать сдачи обидчику и часто хныкал.

Я была рослая девочка, почти на полголовы выше своего жениха и в два раза крупнее. Решила,

что если он мой парень, то больше его никто не посмеет тронуть! Каждый день приходилось

заботиться о нём: стряхивать снег с его пальто, завязывать шнурки, вытирать сопли. По утрам,

после восьми часов, в группу заходила кухонная нянечка, неся огромную алюминиевую кастрюлю с дымящейся кашей, обхватив ручки вафельным полотенцем, и, задевая своими широкими бёдрами дверной проём. Она была тучная, крепкая женщина, с добрым лицом, на голове тугая косынка, из-под которой ни видно было ни единого волоска.

Запах молочной каши мгновенно распространялся и на спальню, смежную с группой, где в

ожидании завтрака, каждый ребёнок сидел, уже умытый и одетый, на краешке своей кровати. И

только тогда, когда посуда была расставлена, а содержимое кастрюли выложено на

тарелки, нас приглашали в группу, где мы не только ели, но и игрались. Лёшка любил каши. А я

ненавидела и отдавала ему. Меня тошнило при виде жидкой массы с комьями, а Лёшка мой трескал с удовольствием, проглатывая кашу неторопливо, ложкой за ложкой. Взамен он отдавал мне кусочек сливочного масла, порционно уложенный на хлеб, иногда компот из сухофруктов.

С ним мы всегда ходили вместе в паре, держа друг друга за руки. В паре, когда шли на

прогулку, в паре, когда строем вели нас в баню или шли смотреть телевизор в актовый зал.

Телевизор разрешалось включать по выходным дням и то, строго мультфильмы и программу

«Время». Гулять водили во двор, где на небольшой игровой площадке, состоящей из одной

песочницы и двух качелей, нам разрешалось находиться полтора часа. На качели выстраивалась

большая живая очередь изо всех групп. Каждый мог раскачаться до десяти раз. Считали всем хором,

громко вслух: раз, два… четыре, десять…Свою очередь я отдавала Алёшке и, держась крепко за

цепочку, сама раскачивала друга и следила за тем, чтобы он не упал. С лица Алёшки не сходила

блаженная улыбка, растянутая до ушей, обнажавшая все его белые зубы. В такие моменты он

больше всего был счастлив и становился опять похожим на солнышко, насыщаясь радостью и

энергией жизни.

В спальне, где стояло тридцать коек: половина по левому ряду, половина по правому, наши

кровати располагались рядом. Стены спальни окрашены были в светло-зелёный цвет не до самого

потолка, а наполовину, остальная часть, побелена. По периметру потолка часто образовывалась

паутина, и когда я долго не могла заснуть, следила, как паук проворно перемещался по своей сети, перебирая лапками каждую нить. Раз в месяц проводилась тщательная уборка всех помещений и уборщица, тётя Катя, шваброй снимала все паутины, а через неделю они опять образовывались.

В тихий час подолгу не могли заснуть, перешёптываясь с Алёшкой и, корча рожицы, смотрели

друг на друга и пересмеивались. Однажды это не понравилось нашей воспитательнице Зое

Николаевне. За глаза мы её называли надзирательницей. Она была мастером жутких наказаний.

Взгляд её наполнялся безумством и презрением к нам, во время криков изо рта летели слюни, скулы и без того квадратные, расширялись ещё больше. Она обрушивалась на нас как отбойный молоток, яростно и больно, мощными ударами.

В этот раз, подойдя к Лёшке, она грубо скинула с него одеяло и схватив за ухо, повела к окну.

– Снимай трусы, – истошно рявкнула Зоя Николаевна.

Алёшка мой покорно стал снимать семейки; так мы называли мальчишечьи трусы на два

размера больше, длиной до колена. Как только он их снял, она рывком руки, похожей на клешню,

взгромоздила голого друга на подоконник и приказала стоять смирно. Я не смотрела на Алёшку.

Мне было обидно и досадно, что не могу заступиться за него. Сжимала кулаки под подушкой и

ненавидела эту тётку ещё больше. Остальные дети от страха укрылись с головой, но в щелочку из-

под одеяла подглядывали за происходящим. Воспитательница неистовствовала ещё больше.

Подбежала к Кате Соколовой. Только потому, что тапочки вместе не были поставлены, выхватила

девочку из постели, раздела полностью и поставила лицом в угол у двери.

Это было самое унизительное наказание и самое мерзкое. Голыми у всех на виду.

За два дня, до этого случая, Петю, мальчика с нашей группы, так же раздела догола и повела по

длинным коридорам детского дома. Это наказание мы называли «тропой позора». Вслед ему кто

смеялся, кто пальцем тыкал, а я закрывала лицо руками, отворачивалась…

Стыдно было!

Минут пятнадцать она не могла угомониться, визжала, проклиная нас и

оскорбляла.

«Недоразвитые. Дети выродков. Будущие уголовники»

Закончился тихий час. Алёшка мой, замёрзший, спустился с подоконника и стал искать трусы,

которые куда– то бросила надзирательница. Выглядел он жалко. Тощий, с просвечивающими

рёбрами, с полным носом соплей. Подбежав к нему, я накрыла его покрывалом, прижала к себе.

–Алёшка, когда мы вырастем, мы убьём её! Слышишь? Только не плачь.

Уткнувшись мне в плечо, Лёшка, хлюпая носом, соглашался.

Я ещё больше жалела друга, гладила по голове, вытирая с его щёк слёзы и произносила

утешительные слова.

– Голыш-малыш, – раздался сзади язвительный смех Стаса Полякова.

Стас считался в группе хулиганом и ябедой. Про таких обычно говорят: сила есть– ума не надо!

Совершенно не умеющий мыслить, похожий на мартышку, да и выглядел он как самый глупый

мальчик в мире. Поляков всегда докладывал Зое Николаевне о наших нарушениях, был у неё в

любимчиках, и та нас наказывала по его доносам.

Лешка мой продолжал всхлипывать.

Меня резко накрыло от злости и я кинулась на Полякова.

Стас увернулся и первым нанёс удар по затылку, от которого я присела. Потом с размаху стукнул

меня по носу, ещё и ещё раз… Я беспомощно закрылась руками, но очередной удар по голове выбил меня из-под ног и я оказалась на полу.

Лёшка, перестав плакать, стоял как вкопанный, с испуганными глазами. Увидев меня,

распластанную, затрясся весь. С рёвом, не характерным для себя, он набросился на Полякова.

Схватил худенькими ручками обидчика за волосы, пытаясь его от меня оттащить и пронзительно

закричал:

– Не трогай её! Не трогай!

Стас упруго изогнулся, нанося удар Лёшке под брюхо ногой, а другой двинул, что было сил, по

корпусу. Лёшка охнул и опустился на колено.

– Дураки, – почёсывая затылок от боли, промолвил Стас, и отошёл от нас, посчитав, что с нас и

так хватит.

Обычно с Поляковым я на равных дралась, но в этот раз он оказался сильнее.

Раз в полгода у нас в детском доме проходили «смотрины».

Это когда взрослые приходили выбирать себе ребёнка на усыновление. Всех одевали во всё

чистое, причёсывали и сажали на стульчики в один ряд. Руки, при этом, должны были быть на

коленях. Если Зое Николаевне не нравилось кто как сидел, она била палкой-указкой. Поэтому, когда

мучительница проходила мимо нас, каждый старался сидеть не шелохнувшись.

Зашёл в группу статный мужчина плотного телосложения в военной форме с большими звёздочками на погонах. Он был смуглым, с карими глазами, с чёрной шевелюрой и от него приятно пахло одеколоном. Пошёл по ряду, пристально всматриваясь в каждого. Все сидели, затаив дыхание. Каждый мечтал понравиться гостю.