Что навеяло это число? Не исключено, что подспудные мысли о полтиннике в баксах, который бы мне сейчас ой как не повредил. И тоскливое предвидение, что из знакомых никто в долг не даст. Нет у меня больше состоятельных и в то же время доверчивых знакомых. Эти два мира оказались успешно разделены и теперь ни при каких обстоятельствах не перемешиваются. Единственное место, где они еще худо-бедно сосуществуют, это моя потрепанная записная книжка. Чувствую, такое положение дел не только у меня, но говорить об этом не хочется. И со мной никому не хочется. Чего зря ныть-то? Иными словами, с приличными людьми вожусь. Неожиданный вывод. Однако приятный.
Короче, знакомые из списка благодетелей выпадают. Незнакомые тем более денег не дадут, с чего бы? Но у незнакомых можно попытаться вытребовать пожертвование силой. По крайней мере никто не выкрикнет в истерике узнавания: «Ванечка, ты совсем сдурел?!» Правда, полиция может крикнуть: «Стой, стрелять буду!» Хорошо, если до выстрела предупредят. А какая разница? Пусть себе стреляют. Мне по барабану. Я вообще не понимаю, зачем так долго жить – еще пятьдесят.
«Мама? Странно. Совсем на тебя не похоже. Я поражен твоей сдержанностью».
«Вот так, Ванечка. Вот так. Не только тебе предначертано удивлять».
«Какое слово классное – предначертано. Вот и лекарь что-то еще мрачнее прежнего мне сейчас предна… чертывает… Так можно сказать?»
«Так даже подумать глупо».
«Ну, он-то этого не знает».
«Конечно. Не он этот балаган затеял».
«Однако же с какой готовностью подхватил затею! И смотри, не просто подхватил, а как далеко занёс! У меня не то что зрения – фантазии оценить расстояние не хватает».
«Потерпи самую малость. Скоро он тебя просветит».
«А ты, выходит, уже всё наперед знаешь?»
«Ну не всё, Ванечка. Так заноситься мне не по чину. Знать все наперед мне не положено».
«Вот и слава богу».
«Очень точно сказал. В кои-то веки».
«Началось…»
«Нет-нет, не волнуйся, никаких нотаций. И вообще, не я первой заговорила. Сам окликнул».
Видимо, доктор сократил что-то важное, без чего доверенная бумаге мысль перестала смотреться такой же мудрой, какой виделась на выходе из головы. Однако насильственная кастрация текста сэкономила как минимум одну строчку.
«Вопреки твоему сарказму, друг мой, он бы и рад вклеить еще одну страничку, но кто-то спёр клей. А степлер – предвосхищаю твою находчивость – на прошлой неделе позаимствовали в “Общую хирургию”. Оттуда вещи, как пленных, не выдают. Надо покупать новый. Можно выкупить старый, но выйдет дороже».
«Это многое объясняет. Благодарствуем за справку. Выходит, не жлоб?»
«Не до такой степени».
Доктор глубоко вздыхает, и я отчетливо понимаю, что вздох этот адресован не мне, по его мнению – обреченному. На таких, как я, глубокие вздохи уже не тратят.
Рубеж наконец взят, доктор – «браво!» – уложился в отведенный объем. Я подумал, что его тайной фамилией, назовем ее «мальчуковой», может оказаться Убористов или Мельчилов. Блендер тоже подойдет, если не русский… Но сказать ему хочется о другом. О том, что трехдневная щетина отнюдь не роднит его с рекламными мачо. Выглядит доктор скорее неопрятно, грязновато как-то. Не весь, только лицо. О руках такого не скажу. Самое время свои руки стыдливо подсунуть под задницу.
«С чего бы? Чернозем под ногти закрался?»
«Скажешь тоже… Образ такой. Иначе расползется образ, как горстка опарышей. Или там была кучка?»
«Не понимаю».
«Вот и чудненько».
«Ага, отлуп с подмостков, попойка под Беловежскую Пущу, пьяные сны…»
«Прекрасно сказано про отлуп».
«Я без умысла».
«Надеюсь».
«Хочешь поучаствую?»
«Ты об авторе рецензии? Пожалуй… Пальцы ему на руках склей на сутки. Пусть попробует накропать что-нибудь этими ластами. Шучу».
«Понимаю, что шутишь. Пары часов ужаса ему вполне хватит».
«Мама!»
«Я знаю, что ты против всего этого. Правда, не понимаю причины упрямства, но…»
«Ну?»
«… отношусь со всем уважением. Ты это хотел услышать?»
«Тебе ведь не нужен ответ».
Вот так. Отлично. Руки под попой. Теперь следует качнуться взад-вперед, вроде как в трансе. Еще раз. Для хирурга руки важнее, чем щеки, вообще лицо. Настроение для него тоже важно, без настроения в такой профессии никак. А пол? Пол хирурга не важен, так как все одно под наркозом валяешься. Но мужчины всё равно больше внушают доверия. Женщинам, кстати, тоже. Возможно, женщинам в первую очередь. С другой стороны, приставят к тебе какого-нибудь дрища с отпечатком аудиторной скамьи на портках. Мой, что напротив, не такой, мой внушает. Правильно сделал, что промолчал про небритость.
– Доктор…
– Минуточку…
Это моя минуточка. Ну да ладно, пользуйся. Только потом без обид.
Со своего места я зачарованно смотрю на завершенную во всех смыслах «Историю болезни» и вижу филигрань нечитаемых слов. Они напоминают след раненого муравья голубых кровей. Мне всегда почему-то казалось, что исполненные трагизма медицинские строки должны заполняться фиолетовыми чернилами. Голубые, на мой вкус, излишне легковесны для таких случаев. Голубые – для ОРЗ. Скорее всего, в фильме каком обратил внимание на пустяк – пустяки это мое, – вот и врезалось в память, насколько весомее всех других фиолетовые письмена. Даже черные выглядят слишком примитивно. Черные – для босяков: если такими чернилами от неумения вымазать руки, то следы затеряются среди грязи.
Врезалась в память эта ерунда про чернила, теперь торчит. Тем, что не поместилось. Наверняка отечественным был фильм, раз такие важные детали запали.
Впрочем, времена меняются, с ними изменяется мода на цвет чернил. Вот у судейских, наверное, тоже имеются свои, особенные предпочтения. В этом случае «модный приговор» – это о них. С другой стороны, двадцать первый век за окном. Правда, в районе, где я сейчас, нумерация века – всего лишь порядковый номер, цифра, к окну лучше не подходить, шатнет в прошлое. Так или иначе, сейчас эпоха компьютеров, и доктор, царапающий пером, сверяясь, прежде чем поставить дату, с новомодным айфоном, – странен, даже смешон. Только мне не смешно. Мне ни при каких обстоятельствах не должно быть сейчас смешно. Даже если он начнет рисовать карикатуру на мой диагноз. Даже если аккурат на пресловутых обоях.
«Как ты себе представляешь карикатуру на диагноз?»
«Никак. Я же не себе предлагаю заняться художеством. Вообще никому не предлагаю. Просто фигура мысли. Хотя если бы речь шла об ампутации…»
«Фу! Ванечка, остановись!»
«А что? Очень наглядно бы получилось. Слушай, тут обои трещат, сволочи, спасу нет. Так раздражает!»
«Ты приглашаешь обои послушать? Я бы предпочла Рахманинова».
«Эстетствуете, гражданка».
«На худой конец, дрова в камине».
«Будить в людях зависть – дурной тон».
«А ты не завидуй, терпи. Обои угомонить?»
«Терплю. Потерплю».
Наконец на меня наведен профессионально-сочувственный взгляд. Мне нельзя его пропустить. Я и не пропускаю. Принимаю. Как было задумано – глаза в глаза. Я во всеоружии: неподвластный воле случайно вырвавшийся порывистый вздох. Он на три такта. Двухтактный слишком мелодраматичен, однотактный свидетельствует об успокоении, а мне… – какое там успокоение?! Палец у виска. Не пистолетом и не средний тоже. Мизинец. Просто разминает кожу. Одну руку пришлось из-под себя выпростать. Словно втираю мысль, а она никак не втирается, но и от пальца не отлипает. Помните собачье говно на подошве и коврик под чужой дверью? Одно и то же.
