– У меня есть робитуссин, детка. Настоящий робитуссин. Сироп от кашля. Сироп от кашля.

Сегодня его товаром были тонюсенькие деревянные рамки для фотографий. На шее же висела тяжелая махагоновая картинная рама. Буржуй собирался уходить. Когда он повернулся к Фарику, солнце высветило на фоне неба с редкими облаками его темный силуэт. Болезненный блеск кожи и седеющие усы на секунду сделали Буржуя похожим на оживший холст в зале для совещаний транснациональной корпорации.

– Мне пора. Вижу, крэка у вас, ребята, нет. Но если я вдруг узнаю о происшествии, на котором вы все можете погреть руки, непременно дам знать.

Гордый президент корпорации «Ничто» побрел по тротуару, толкая перед собой стальную тележку, одно из задних колес которой то заклинивало, то вело.

– Восхищаюсь этим засранцем, – сказал Фарик и крикнул в сутулую спину поджарого торговца: – Эй, Буржуй, жги дальше, бог!

– И почему ты им восхищаешься? – спросил Армелло.

– Этот чувак мог бы толкать наркоту, делать что-то негативное, как все мы, но он выбрал нищету, сбор бутылок, вторую жизнь алюминиевых банок и одновременно душ. Хвала Аллаху, вся хвала.

– Фарик сегодня глубок, – прокомментировала Надин.

Фарик снова постучал по журналу.

– Этот список – кладезь идей. Мы не профукаем нынешнее лето, пора закладывать фундамент. Делать деньги, поняли?

– Золотые слова, – воскликнул Армелло. Он сидел справа от Уинстона. – Так какая компания первая в списке, йоу? Держу пари, это музыкальный лейбл.

Уинстон замахнулся на Армелло. Тот зажмурил глаза.

– Борз, перестань.

– Музыкальный лейбл? Кому нужна эта мелочь? – сказал Уинстон. – Ниггеры могут похвастать чем-то большим.

– Да, да, ты прав.

Армелло был единственным из всей команды, у которого были, так сказать, «настоящие» деньги.

В двадцать лет Армелло играл в сборной города и был четвертым в драфтовом списке команды «Торонто Блю Джейс». Чтобы подняться выше четвертой позиции, агент посоветовал ему «помолодеть» на три года и изобразить семнадцатилетнего беженца, пострадавшего от урагана, к тому же не говорящего по-английски. Якобы Армелло вырос на грунтовых дорогах Барахоны, где играл в бейсбол, используя вместо перчатки пустую картонку от шоколадного молока. Уловка сработала. «Блю Джейс» решили, что нашли очередного босоногого самородка, и предложили Армелло сто тысяч долларов и место в команде младшей лиги в Ноксвилле, штат Теннеси. Через пять лет, четыреста девяносто две ошибки, показатель результативности 0.074, два тихо замятых дела об изнасиловании несовершеннолетней и одного вполне публичного приговора за избиение арбитра Армелло Сольседо мог похвастаться лишь ламинированной бейсбольной карточкой с собственной фотографией (коллекционная ценность – 0), ядовито-зеленым спортивным мотоциклом, припаркованным в нескольких метрах от крыльца, да переизбытком решимости «не просрать следующий шанс».

– Плюх, я с тобой, мы все сможем. Нам нужно только сосредоточиться. Черт, помню, мы играли против Чаттануги в конце августа, отстаем на одно очко, конец шестого иннинга, у них один уже на второй базе, двое в ауте, я встаю на поле…

– Третий страйк! – завопила Иоланда, указывая на воображаемую скамейку запасных где-то у пенсионерского клуба «Эль Тропикаль». – Армелло, ты не в Зале славы толкаешь сраную речь, так что завали ебало.

Пока Армелло дулся, она нетерпеливо простерла длань к Фарику и провозгласила:

– Ну чего, ниггер, зал, или ступеньки, не важно, в твоем распоряжении.

Фарик взглянул на Уинстона.

– Чувак, ты бы присмотрел за своей девчонкой.

Уинстон пожал плечами:

– А ты чего ждешь, барабанной дроби? Рожай уже.

– Черная компания номер один в Америке… – Фарик сделал паузу и обвел взглядом всех присутствующих: – «ТиЭлСи Беатрис Интернешнл Холдингс».

Раздался коллективный вздох разочарования. Каждый рассчитывал услышать название какого-нибудь известного концерна: «Тексако», «Колгейт Палмолив», «Анхойзер-Буш» – короче, что-то, о чем они хотя бы слышали. Видя, как крошится и горит их расовая гордость, Фарик попытался исправить ситуацию:

– Оценочная стоимость компании – два миллиарда долларов.

– И чо? – хмыкнула Иоланда. – Кто вообще слышал про этих «ТиЭлСи Беатрис»? Чем они занимаются?

– «ТиЭлСи» выпускают апельсиновый сок. Они занимаются продуктовой дистрибуцией по всей Европе, особенно во Франции. Международные продуктовые марки, супермаркеты, сечете, да?

Фарик тут же осознал, что, упомянув такое солидное учреждение, как супермаркет, напросился на шквал издевательств. И мысленно приготовился к неизбежному осмеянию.

– Погоди, так мы, по-твоему, должны ехать во Францию, чтобы развозить и продавать бакалею? Это твой путь к богатству?

– Помните, яйца и хлеб укладываются на самый верх.

– Менеджер, подойди к седьмой кассе, у меня два раза пробилось, нужен ключ. La llave, por favor[11].

– Да блин, никто из нас французского-то не знает.

– Э, ниггер, за себя говори, – вклинилась Иоланда. Она откинула свои косички за спину и затянула припев из старинного хита, используя расческу вместо микрофона: – Вуле ву куше авек муа се суа.

– Да, этим летом бабок не жди.

– Лапу сосать будем.

– Гичи-гичи я-я-да-да…

Фарик покачал головой, потрясенный близорукостью друзей.

– Вот потому у ниггеров и нет ни хрена. Чтоб вы знали, средний белый держит при себе полученный доллар примерно полтора года. А знаете, сколько времени тот же доллар провеет в кармане глупых ниггеров вроде вас?

– И на сколько, придурок?

– Тридцать восемь минут!

Фарик устало оперся на перила. Он поднял голову и простонал:

– Мой народ… мой народ… – видимо, надеясь, что кто-то проявит милосердие и избавит его от мучений.

В этот момент Чарльз О’Корен, сидевший на нижней ступеньке и до сих пор не проронивший ни слова, с готовностью нанес роковой удар:

– «ТиЭлСи Беатрис» даже не принадлежит черным. – Чарльз подождал, пока стихнут возгласы возмущения и недоверия, и продолжил: – На той неделе я видел передачу – черный брат, владелец, умер много лет назад. Деньги там стоили не меньше пары сотен лимонов. «Деньги стоили» – ха-ха, шутка, поняли?

Чарльз О’Корен был американским анахронизмом, представителем вымирающего вида: коренной, нищий белый житель нью-йоркского гетто. Семья О’Коренов переехала в Восточный Гарлем в середине двадцатых, когда район еще был раем для работяг. Сутулый Чарльз по прозвищу Белоснежка или чаще просто Белый жил в доме на углу 111-й и Третьей авеню с матерью Триш, отчимом Феликсом Монтойя и дедушкой Микки. Все послевоенные сороковые Микки О’Корен наблюдал, как улицы захлестывали приливные волны грузовиков. Схлынув к вечеру, машины оставляли после себя копошащиеся орды не отличимых друг на друга молодых пуэрториканцев, которые метались и бились, как выброшенная на берег рыба.

– Все лучше, чем макаронники, – оптимистично говорил он, прощаясь с Джиаматти и Ламбрези, переезжавшими в белый заповедник Южного Бронкса.

Вскоре продуктовые лавки стали именовать бодегами, а названия продуктов на их полках оказались еще более непроизносимыми.

Нитки копченой пуэрториканской лонганисы вытеснили красные гирлянды колбас и сарделек. Столкновение культур сделало неизбежными многоязыкие споры с тендерос в заляпанных кровью рабочих халатах:

– Слушай, балда, давай сюда желтые bananas, а не эти неспелые зеленые, как сопля, plátanos. Ты кого назвал mofungo?! И давай еще фунт картошки. Papas, чико!

Упрямый патриарх не обращал внимания на мольбы друзей и близких о переезде. Пока в округе работала парикмахерская, в которой стригли «не под черножопого», и продавался баночный «Гиннес», Микки не видел причин менять место жительства. После рождения внука Микки завернул его в зелено-бело-оранжевые пеленки и потребовал, чтобы ребенка назвали гэльским именем – Эамонн, Колин или Падди. Триш хотелось чего-то менее ирландского, она умаслила деда Микки крепким стаутом и высказалась за более мягкое, обтекаемое имя, возможно, испанское, символ расового примирения, чтобы мальчик не чувствовал себя белой вороной среди сверстников – Мианхель, Панчито или Рамон. Спустя три недели дебатов они остановились на классической и безопасной комбинации Чарльз Майкл О’Корен. А соседи решили возродить заслуженное англо-американское прозвище и окрестили ребенка Белым.