– Меня зовут Кенни Мендельсон, мне десять лет, но у меня хрупкие кости восьмидесятисемилетней женщины и прическа, как у пациента химиотерапии.

– У тебя еще есть чувство юмора, – вставил Уинстон, наклоняясь к Джорди. – У чувака это… как называется эта болезнь? Старохрычит или что-то такое.

Уинстон опасливо поднял все конечности Джорди по очереди, выискивая в подмышках и других углублениях странные пятна или высыпания – все, что может быть признаком подобной врожденной болезни.

– Держись, чувак, – сказал он телевизору. – Я-то знаю, что такое – повзрослеть раньше времени.

Он провел рукой по спинке сына, считывая выступающие косточки и складочки жира, как знакомый текст, набранный азбукой Брайля. Уинстон миновал плечо и остановился на правой ключице, где зелеными печатными буквами по молочно-шоколадной коже Джорди было выведено: «Бомба!» Он вздохнул.

– Бомба! Блин, никто уже даже не говорит «Бомба!»

Остается надеяться, что с возрастом тату сойдет. Как бы то ни было, светлокожие дети годам к пяти темнеют…

Следующий блок социальной рекламы был посвящен программе «Старшие братья». Лысый черный актер, которого Уинстон помнил по эпизодическим ролям в давно закончившихся телесериалах, шел по улице размеренным властным шагом. Он подошел к молодому черному парнишке в полосатой рубашке поло, положил руки ему на плечи и заговорил поставленным опереточным баритоном:

– Указать путь в среде, лишенной ориентиров, – моральное право, нет, даже священный долг каждого афроамериканского мужчины. Не так ли, Кларенс?

Кларенс посмотрел на его подбородок и улыбнулся.

– Да, сэр!

– Покажи им, чему я тебя научил.

– Сейчас?

– Да, сейчас.

– Как-то в полночь, в час угрюмый…[9]

Молодой Кларенс принялся декламировать предельно сокращенную версию «Ворона» По, кстати, вполне прилично, лишь долю секунды помедлив перед «завесами пурпурными» и к завершению перейдя на подобающий мрачный пафос:

– И душа моя из тени, что волнуется всегда, не восстанет – никогда!

Кларенс поклонился, а актер, с глазами, полными слез, повернулся к камере и сказал:

– Ну разве это не юная Тереза Дулитл? Сделайте мечту чернокожего мальчика реальностью, звоните прямо сейчас.

Уинстон постарался запомнить номер, указанный на экране.

Джорди, убаюканный классической поэзией, уснул. Уинстон прижался ухом к его вздымающейся груди и прислушался к биению сердца.

– Ты знаешь, мелкий, что сегодня чуть не остался безотцовщиной? Был на волосок от того, чтобы вырасти одним из этих неуправляемых ублюдков? Твоя мамаша сверлила бы тебя: «С тех пор как умер отец, ты стал просто невозможным». Да, я тебя от многих переживаний спас. А то плакал бы по ночам, проклинал меня за то, что я тебя оставил. Но я никуда не денусь, пацан. У меня есть план, как разобраться со всем этим дерьмом. Разложить все какашки по полочкам.

Задрав правую штанину, Уинстон почесал тату: вишнево-красное сердце с желудочками и всем, что полагается, хоть сейчас кровь качать, лежащее в пламени древнегреческого факела – и все это обмотано колючей проволокой. Татуировка начиналась в паре сантиметров от лодыжки и заканчивалась, чуть не доходя до линии загара от резинки хлопчатобумажных носков. Не считая ладоней и подошв, там была самая светлая кожа на всем его теле. Над сердцем, словно длинная лента за гимнастом на Красной площади во время первомайской демонстрации, вилась фраза, написанная изящным рукописным шрифтом:

БРЕНДА, Я ЗНАЮ, ТЫ УШЛА ОТ МЕНЯ БЕЗ УМЫСЛА, И Я НЕ В ОБИДЕ.

Уинстон сказал татуировщику, что фраза должна хорошо читаться.

– Видел, как люди читают записки в старых черно-белых фильмах? Ни разу не было, чтобы актер взял бумагу и начал вертеть ее туда-сюда и щуриться, мол, что тут за хуйня написана.

Уинстон осторожно ощупал кожу вокруг шедевра, словно та еще болела.

– Так что скажешь насчет того, чтобы обзавестись дядюшкой, Джорди? Чтобы у меня появился Старший брат, который научит меня грамотно писать, чтобы я стал кинокритиком. Нет, стоп. Это вряд ли. Черных кинокритиков не бывает. Если подумать, я не видел, чтобы ниггер говорил о чем-то, не связанном с другими ниггерами, – хотя вру, есть педоватый метеоролог на Седьмом канале. «Переменная облачность и легкий дождь с утра – радость-то какая». Но это все-таки вариант. Завести себе напутственного ниггера. Образованного ублюдка, который сможет меня как-то направить и все такое. На Седьмом канале будет рассказывать про погоду настоящий черный. «Йоу, сегодня холодрыга. Реальный дубак. Так что, ниггеры, если у кого дежурство на улице, одевайтесь теплее или линяйте к своей бабе. А еще лучше увольняйтесь». И, Джорди, чему бы я ни научился у своего Старшего брата, я все передам тебе. Пацан, твой папаша станет одним из этих ублюдков, курящих сигары и читающих «Уолл-стрит джорнал», потому что я устал быть никчемным ниггером из «Изюминки на солнце»[10].

Лотерейный автомат жужжал и щелкал, выплевывая билеты пастельных цветов в руки оператора. Казалось, его скрежет помогает планете вертеться вокруг своей оси, ну, или хотя бы кварталу не превратиться в руины.

– Так, 2-2-1, один доллар бокс, 8-4-7 доллар точный, 3-7-3-1 туда-сюда тоже доллар.

Оператор послушно вбивал указанные Уинстоном цифры.

– 5-2-2-4 доллар на точный, полдоллара бокс.

Иоланда шлепнула оператора по руке.

– Секундочку, Денеш. Уинстон, откуда ты взял эти номера?

– Я ж говорю, меняю свою жизнь. И начинаю с изменения моих номеров.

– Но ты и мои номера меняешь!

– Наши номера, детка.

– Ты сколько денег положил?

– Два доллара.

– Вот и меняй на два доллара. – Иоланда всучила ему коротенький зеленый карандаш, перфокарту и отпихнула от прилавка. – Давай, заполни карту еженедельной лотереи и не трогай мои номера.

Уинстон картинно «отлетел» в сторону и остановился у стойки с выпечкой.

– Терпеть не могу эти огрызки, у них даже ластиков нет. Если я впишу 44 вместо 45, все мое будущее может пойти коту под хвост из-за ебучих лилипутских карандашей без ластиков.

Иоланда рассмеялась.

– Думал, ты такой хитрый? «5-2-2-4 доллар на точный, полдоллара бокс». Думал, я не обращу внимания, раз ставка всего пятьдесят центов? Что вообще с тобой – то эта хрень насчет «Старшего Брата», теперь номера мои меняешь.

– Получилось же. Почти.

– Да шиш тебе.

– Ага. На секундочку такая: «Ах, мне нравится, что мой мужчина такой настойчивый, только послушайте – полдоллара бокс. Такой уверенный».

Уинстон умял пирожное и торопливо заполнил заявку на беззаботное будущее. Их ждали Фарик и остальные.

Фарик восседал на своей бетонной трибуне, верхней ступеньке крыльца на 109-й стрит, погруженный в чтение журнала. Выгнув брови, как крылья чайки, он сыпал бизнес-терминами, будто крошками кукурузных чипсов, завалявшихся во рту со вчерашнего вечера.

– Доход на акцию – приличный. Медианная операционная маржа – средняя. Рыночная стоимость – 24,6 миллиона. Прибыль на данный момент… ничего особенного. Доля акционера – 15,7 процента, ни хера себе!

Подруга Фарика, сутулая женщина по имени Надин Примо, придвинулась поближе, положила подбородок ему на плечо и, указывая на страницу, добавила:

– У этой неплохой доход на одного работника.

Трое парней, сидевших на ступеньку ниже, проявили нетерпение.

– Что за хрень ты несешь, Плюх? – спросил долговязый Армелло Сольседо, наполовину доминиканец, наполовину пуэрториканец. – Я не для того сюда приперся, чтобы все воскресенье глядеть, как ты журнальчик почитываешь, entiendes?

Надин ткнула большим пальцем в сторону своих скептически настроенных друзей и сказала:

– Покажи им.

Фарик поднял журнал и с бесконечным терпением детсадовского воспитателя к младым чадам медленно продемонстрировал его озадаченным парням.