– Братья мои, вот что нам нужно знать об этом лете, – серьезные бабки. Экономическая самостоятельность.

– Какой хуйни ты обкурился? – спросил Уинстон, подходя к крыльцу под руку с Иоландой. Оба были одеты одинаково с ног до головы – одинаковые кроссовки, рыбацкие панамы и пижамные костюмы в сине-зеленую полоску. Свободной рукой Иоланда держала Джорди. – Ты, инвалидина, все еще читаешь им журналы про кунг-фу? Не знаю, чему вы так радуетесь, с тех пор как мне исполнилось пять лет, в этих статьях печатают одно и то же. «Мы раскроем вам тайну дюймового удара Брюса Ли и другие могучие техники джит-кун-до – впервые в истории!» И еще картинка, где чувак отжимается на одном пальце.

Он остановился у нижней ступеньки. Все важные решения в жизни Уинстон принял на этом крыльце – например, впервые согласился выпить пива и решил не просить Иоланду сделать аборт. Дальше по улице дети играли в стикбол. Какой-то мальчик обежал три базы подряд и использовал остатки воздуха в легких, чтобы поиздеваться над противником. Если весь мир – театр, то крыльцо у дома 258 по Восточной 109-й стрит было авансценой в Трагедии Гетто. Иоланда потянула своего застенчивого мужа за локоть.

– Борзый, давай сядем.

Осторожно пробираясь через бурелом острых коленей и вертлявых ног, они поднялись по ступенькам и уселись на оставленном для них местечке рядом с коваными перилами. Все присутствующие, за исключением Фарика, радостно приветствовали опоздавших Уинстона и Иоланду рукопожатиями и поцелуями. Фарик же нахмурился и отвернулся. Уинстон вернул внимание друга легким подзатыльником.

– Не отводи взгляда от противника даже во время поклона.

– Ну ты и мудила!

Уинстон не унимался, перейдя на карикатурный китайский акцент:

– Это как палесь, указываюсий на Луну: не консентрируйся на палисе, инасе упустис все сюдеса небес.

– Хватит с меня мути из «Выхода Дракона». Ты опоздал. И это не «Мир карате».

Фарик поставил журнал на сгиб локтя, как Моисей свои скрижали.

– Это июньский выпуск «Черного предпринимателя».

– Ой, только не июньский, тысяча извинений. – Уинстон склонил голову в насмешливом раскаянии. – Что в нем такого особенного?

– В июньском номере есть статья о сотне крупнейших бизнесов, принадлежащих черным. Если мы собираемся этим летом сделать реальные бабки, нам нужны образцы для подражания, и тут, – Фарик шлепнул по обложке журнала, – мы найдем сотню контор, зашибающих бабки, которыми управляют пунктуальные ниггеры, кое-чего добившиеся в мире, где человек человеку вол.

– Человек человеку волк, – поправила Иоланда.

– Не передразнивай меня, – огрызнулся Фарик и продолжил тираду: – Деньги и Аллах – это ключи, ключи, что освобождают от цепей, сковывающих наши сердца и умы. Коран учит человека, как проникнуть в тайны замков, а деньги позволяют приобрести необходимые инструменты. Тогда каждый может изготовить ключ к свободам.

Иоланда оскалилась, как львица перед схваткой.

– Свободам? Во множественном числе?

– Разумеется! Конечно, в сраном множественном!

Фарик потер подбородок, подбирая пример, потом продолжил, разрубая рукой воздух после каждого слова:

– Когда Линкольн дал рабам свободу – в единственном числе – они могли голосовать? Владеть собственностью? Трахаться, с кем хотели? Нет. Поэтому свобод больше чем одна.

– То есть у нас «право на правды, справедливости и стремления к счастьям».

– Колледж тебя портит, дорогая. Ты вообще какую специальность выбрала?

– Еще не решила.

– Видите? Бледнолицые уже прикарманили одну из твоих степеней свободы. Не решила. У черных нет времени на нерешительность. И в твоем колледже на самом деле лишь две специальности, «не решила» и «обманистика».

– Обма… что?

– Не важно. Мы – и вообще ниггеры в целом – должны держать все внутри сообщества: врать по-черному, умирать по-черному и покупать по-черному. Имитировать Жида.

Все больше раздражаясь не столько из-за его религиозной бестактности, сколько по причине отсутствия логики в фариковской риторике, Иоланда прищурилась и спросила:

– Жида? В единственном числе?

– Да. Жида в единственном.

– Ты хочешь сказать, что существует какой-то гигантский Супержид?

– Ты понимаешь, что я хочу сказать, мисс грамотейка. Жид – это … Борзый, как звать трехголового монстра, который дрался с Годзиллой?

– Гидра, – ответил Уинстон.

– Жид – как Гидра. Три головы, но тело движется к общей цели: надрать Годзилле задницу.

– А Годзилла, надо понимать, – черные?

Фарик закатил ревматические глаза и выразительно посмотрел на Уинстона.

– Говорил тебе, не надо приводить женщин! Они ни в зуб ногой в настоящем бизнесе.

– Да пошел ты на хер, Плюх! – рявкнула Иоланда, глядя на Надин в надежде на женскую солидарность.

Надин пожала плечами.

– Он прав.

– Да конечно, прав. Вон, спросите у Буржуя. Буржуй, я же прав?

Услышав свое прозвище, Буржуй мгновенно очнулся от забытья и выпрямился. Его грязное тощее тело уместилось на ширине одной ступени на середине крыльца, колени были плотно прижаты к груди, а мягкие подошвы шлепанцев обхватили край ступени, как когти совы – ветку дерева.

– Ну чего, Буржуй, я прав?

Буржуй, превратившийся в мумию благодаря неудачным бизнес-проектам, крэку и просто возрасту, в знак согласия отсалютовал бутылкой, обернутой бумажным пакетом.

– Только две сучки заработали деньгу своим умом – Опра Уинфри и эта… забыл, как вторую звать, она изобрела горячую расческу или какую-то такую же хрень.

Именно у Буржуя Фарик прошел уличную школу большого бизнеса, научился пониманию биржевых котировок, умению накалывать клиента и, если бы ему вдруг вздумалось платить налоги, проскакиванию через многочисленные лазейки. Единственное, что Уинстон знал о предполагаемом бизнес-гении, – с годами тот стал одеваться гораздо хуже. Свои первые деньги он сделал на продаже ящиков из-под молочных бутылок, по доллару штука: их использовали в качестве сидений зрители на легендарных баскетбольных турнирах в парке Ракера и на Западной Четвертой стрит. Фарик уверял, будто Буржуй обладает всеобъемлющими экономическими знаниями, однако Уинстон никогда не видел, чтобы тот делился жемчужинами своей мудрости – разве что дешевыми побрякушками, сорванными с шеи пьяненьких пассажиров метро. Только раз он застал Буржуя, ведущего осмысленный разговор. Два года назад Уинстон побывал на ретроспективе итальянской кинокомедии в Линкольн-центре, и там, на выходе из кинотеатра, он заметил бутик Буржуя – ярмарку под открытым небом на углу Бродвея и Шестьдесят шестой стрит, с одним-единственным продавцом. Буржуй торговал электроникой в вакуумной упаковке: толкал туристам поддельные телефоны, автоответчики, двухкассетники и прочее. Уинстон уже собрался незаметно поздороваться, когда какой-то пузатый негр заинтересовался коробкой с видеокамерой, затянутой в прозрачный бесшовный пластик. Он взял ее в руки, проверил, не смяты ли углы, словно это как-то влияло на качество содержимого.

– Сколько?

Буржуй подмигнул ему и вполголоса осведомился:

– Ты в своем уме?

– Не, я спрашиваю, сколько за камкордер?

– Этот товар не для братьев, – ответил Буржуй, выхватив коробку из рук незнакомца.

Он убрал ее за спину, словно коробка была букетом цветов, а он пытался найти причину, чтобы сбежать от редкостно уродливой особы, явившейся на свидание вслепую.

Незнакомец отступил, в его глазах мелькнула искра понимания:

– Я благодарен тебе за доброту, брат мой.

Повернув в сторону центра, несостоявшийся покупатель бросил прощальный взгляд на Буржуя, который торговался с любителями дешевизны. Он догадался, что туристы вернутся в Мюнхен, Осаку и Рим с полными сумками подарков: с ничего не ловящими приемниками и кирпичами, завернутыми в газету.

Старания правительства оживить мелкий бизнес, принадлежащий меньшинствам, посредством соглашений о свободной торговле и снижения налогов Буржую не помогли. Он больше не заправлял личным супермаркетом электроники. Последствия экономики просачивания довели его до торговли трущобной мелочовкой – ворованным сыром, копченостями и безрецептурными лекарствами. Жители Восточного Гарлема нередко наблюдали, как Буржуй носился по Лексингтон-авеню, втюхивая прохожим флакончики с красным средством от кашля: