«Если ты не улавливаешь сумасшедшинку человека, ты не можешь любить его. Если ты не улавливаешь точку безумия, ты проходишь мимо. Точка безумия человека – это источник его очарования».

Я тотчас подумала об Л.

Я подумала, что Л. уловила точку моего безумия, а я – ее.

Кстати, возможно, наша встреча, любовная или дружеская, была встречей двух безумий, которые узнали друг друга и увлеклись.

В те дни, когда она была уверена, что не встретится с Франсуа, Л. приходила ко мне поужинать или выпить чаю.

Продолжалась осень, и поскольку я по-прежнему не писала, то наслаждалась жизнью. Я прекратила в определенное время приковывать себя к компьютеру, я объявила что-то вроде перемирия, передышки, чтобы повстречаться с другой книгой, дать себе определиться. Я часто думала над словами, прочитанными мной сама не помню где: «Истории залегают в земле, как ископаемые. Они – реликты предшествующего мира. И работа писателя состоит в том, чтобы при помощи инструментов из своего ящика с предосторожностью высвободить и вытащить их, постаравшись не повредить».

Вот почему я ходила, глядя себе под ноги, выискивая в щелях между плитами кусочек камня, который дал бы мне силы копать.

С наступлением зимы мне стало трудно приближаться к клавиатуре.

Не только открывать Word, но и отвечать на электронные письма, писать их. Не могу точно вспомнить, когда именно я, усевшись перед компьютером, впервые почувствовала этот чудовищный ожог пищевода. Знаю только, что это стало повторяться, все сильнее и сильнее: выброс кислоты, от которого у меня перехватывало дыхание.

Я купила в аптеке лекарство, создающее защитную пленку в желудке.

Чтобы продолжать пользоваться компьютером, мне пришлось хитрить со своим телом, самым четким образом давать ему понять, что я ничего не собираюсь делать, ничего, что хотя бы отдаленно имело связь с писательством. Я принимала беспечную, временную позу, не наводила курсор на расположенную в нижней части экрана иконку Word. Только эти уловки позволяли мне находиться перед компьютером.

К счастью, существовали записные книжки. Записные книжки, где я продолжала делать пометы и собирать слова, крошечные начала, клочки вырванных у молчания фраз, силуэты, обрисованные в общих чертах. Записные книжки находились у меня в сумке. Вот мысль, за которую я уцепилась: ископаемое взято в страницы, в волокно бумаги, ископаемое ждет своего часа. Название, ассоциация, какие-то заметки, сделанные по живому, которые в нужный момент придадут всему смысл и поддержат меня своим отголоском. Рудник, клад, где мне стоит только копнуть, когда я буду готова. Вот что я объяснила Л., когда она как-то поинтересовалась, над чем я работаю.

Я была с ней в тот день, когда в метро кто-то залез в мою сумку. Не помню, по какой причине мы в час пик оказались на четвертой линии, и не нахожу никаких следов. Нас прижала друг к другу, поглотила плотная масса человеческих тел, нас вместе с вагоном раскачивало из стороны в сторону, то притискивая друг к другу, то отдаляя. На пересадке мы расстались, я перешла на третью линию, тоже переполненную, чтобы ехать домой. Только позже, уже вечером, ища пачку носовых платков, я заметила, что мою сумку сверху донизу вспороли лезвием. Я тотчас подумала про записные книжки. Их не было. Исчез также кошелек с кредитными картами, наличными и документами. Кто-то взял все (обложки записных книжек могли показаться длинным бумажником для денег и кредитных карт), или он взял только деньги, а записные книжки выпали потом в образовавшуюся дыру. Я перерыла сумку, десятки раз обшарила рукой все уголки, в бессмысленном, отчаянном порыве твердила себе: не может быть, не может быть. А потом принялась плакать.

Позже я позвонила Л., чтобы рассказать, что со мной произошло, и убедиться, что у нее все в порядке. Ее сумка была цела. Зато теперь, когда она об этом задумалась, ей вспомнились два человека за нами, поведение которых показалось ей странным. Вроде тех типов, что пользуются давкой, чтобы потереться.

Л. дала мне телефон межбанковского сервера, чтобы заблокировать кредитные карты.

Л. беспокоилась, как я.

Л. спросила, хочу ли я, чтобы она пришла.

Разъединившись, я сразу легла. Делать мне больше было нечего. Я слышала, как сдержанным голосом ответила ей, что ничего страшного. Конечно, ничего страшного, мои записные книжки пропали, мне как будто ампутировали обе руки, но это было нелепо, чересчур, слишком. И это, разумеется, было доказательством того, что что-то не ладится.

– Я знаю, что вы с детьми смотрите сериалы, что видели лучшие. Так что, пожалуйста, подумай пару минут. Сравни. Посмотри, что пишется и что экранизируется. Тебе не кажется, что вы проиграли сражение? Литература уже давно отступила на задний план по части вымысла. Я не говорю о кино, это другое дело. Я говорю о коробочках с DVD на твоих полках. Поверить не могу, что это никогда не мешало тебе уснуть. Ты никогда не думала, что роман умер, во всяком случае определенная форма романа? Ты никогда не думала, что сценаристы попросту обошли вас? Даже стреножили. Это они теперь новые всезнающие и всемогущие демиурги. Они способны из чего угодно слепить три поколения семьи, политические партии, города, племена, целые миры. Создать героев, которых полюбят, которые покажутся знакомыми. Ты понимаешь, о чем я? Тесная связь, возникающая между персонажем и зрителем, чувство утраты и печали, которое он испытывает, когда все заканчивается. С книгами такого больше не происходит, теперь действие разворачивается в другом месте. Вот что умеют делать сценаристы. Это ты говорила мне о власти вымысла, о его продолжении в реальной действительности. Но теперь все это уже не дело литературы. Придется вам с этим смириться. С вымыслом для вас покончено. Сериалы предоставляют романическому более плодородную, хотя и по-иному, почву и несравненно более широкую публику. Поверь, в этом нет ничего грустного. Напротив, это великолепная новость. Радуйтесь. Позвольте сценаристам делать то, что они умеют лучше вас. Писателям следует вернуться к тому, что их отличает, обнаружить нерв войны. А ты знаешь, что это такое? Нет? Ну как же, ты это отлично знаешь. Как ты думаешь, почему читатели и критики задаются вопросом автобиографии в литературном произведении? Потому что сегодня это единственная причина существования: осознавать реальность, говорить правду. Все остальное не имеет значения. Вот что читатель ждет от романистов: чтобы они выложили на стол свои кишки. Писатель должен неустанно вопрошать свою манеру присутствовать в мире, свое образование, свои ценности, он должен постоянно ставить под сомнение свой способ использования языка, данного ему родителями, того, которому его научили в школе, и того, на котором говорят его дети. Он должен создать свой собственный язык, с особым акцентом, язык, связывающий его с прошлым, с его историей. Язык принадлежности и независимости. Писателю нет необходимости создавать марионеток, какими бы ловкими и завораживающими они ни были. Ему есть что делать с самим собой. Он должен непрестанно оборачиваться на неровное поле, через которое вынужден был пройти, чтобы выжить, он должен без устали возвращаться на место несчастного случая, который сделал из него этого фанатичного и безутешного человека. Не ошибись сражением, Дельфина, вот все, что я хочу тебе сказать. Читатели хотят знать, что кладут в книги, и они правы. Читатели хотят знать, какое мясо пошло на фарш, есть ли в нем красители, консерванты, эмульгаторы или загустители. И отныне обязанность литературы вести честную игру. Твои книги никогда не должны перестать взывать к твоим воспоминаниям, твоим убеждениям, твоим сомнениям, твоему страху, твоим отношениям с теми, кто тебя окружает. Только при этом единственном условии ты добьешься цели, обретешь отклик.