Кстати, о линии поведения. У Л. был один прием, очень действенный для гарантии неприкосновенности ее жизненного пространства или конфиденциальности разговоров. Приходя в кафе в обеденное время, она всегда просила столик на троих, хотя мы были только вдвоем. Такая уловка позволяла ей получить большой стол (или возможность сдвинуть два маленьких), хотя окружающие обедали в тесноте. Минут через двадцать она принимала усталый вид и заявляла официанту, что нам придется сделать заказ, не дожидаясь третьего, для которого мы на всякий случай сохраним местечко. К концу трапезы, когда кафе заметно пустело, Л. извинялась перед официантом: она очень сожалеет, но знакомый подвел нас.

Должна сказать, с ней я никогда не скучала.

Л. задавала себе самые разные вопросы вслух – или, скорее, вслух выражала то, что, возможно, хотели бы спросить многие женщины (я, во всяком случае): до какого возраста можно носить джинсы в обтяжку? Мини-юбку? Декольте? Может ли женщина сама заметить, что уже слишком поздно, что это граничит с нелепостью, или следует попросить кого-нибудь из близких (пока еще есть время) предупредить нас в нужный момент? Или уже слишком поздно, и мы пересекли красную линию, не заметив этого?

Я опомниться не могла: Л., показавшаяся мне такой уверенной в себе, когда мы познакомились, такой убежденной в правильности своего выбора, настолько осознающей силу своей ауры, выражала – хотя и с большим юмором – опасения, подобные моим.

Это скоро превратилось в одну из наших излюбленных тем: усилие по нашей акклиматизации, необходимой нам, чтобы видеть себя такими, какие мы есть, – доработка в фотографическом смысле слова, на которую нам следует регулярно соглашаться, чтобы занять свое место на шкале возрастов, знать, как к этому относиться.

Обнаружение новой морщинки, дополнительной детали увядания в целом, неустранимых мешков под глазами – обо всем этом можно было говорить, это составляло отныне предмет анализа – критического… но и комического.

Л. призналась мне, что, повстречав кого-то старше тридцати лет, не может удержаться, чтобы прежде всего не спросить о его возрасте. В течение нескольких лет вопрос о возрасте стал первым, который она задавала себе относительно каждого человека, с которым она встречалась или знакомилась, будь то мужчина или женщина, как если бы речь шла о важнейшем, необходимом сведении, чтобы оценить расстановку сил, возможность обольщения, соучастия. Со своей стороны, я с возрастом стала замечать, что молодые люди часто кажутся мне более молодыми, чем они есть на самом деле. По ее мнению, это как раз является признаком возраста – неспособность видеть разницу между двадцати- и тридцатилетним, тогда как между собой они прекрасно способны видеть эти возрастные различия.

Особенно меня восхищало в Л. то, что никакая ее внутренняя проблематика не проявлялась в ее образе жизни. Ничто в ее внешнем виде или поведении не выдавало какого-нибудь беспокойства или неуверенности относительно ее самой. Наоборот, мне казалось, что ее манера одеваться, двигаться, смеяться была ярким доказательством того, что она целиком и полностью принимает ту женщину, каковой является.

Разумеется, все это было той притягательной силой, которую Л. распространяла на меня: я восхищалась трезвостью ее взгляда на мир и саму себя, но также и ее способностью вводить в заблуждение, играть свою роль.

Как-то вечером, когда мы шли с ней вдвоем по зеленой полосе бульвара Ришар-Ленуар, Л. рассказала мне, что в начале девяностых видела фильм Паскаля Байи под названием «Как действуют люди». Уже само название показалось ей отражающим ее состояние души, эти вечные вопросы, касающиеся других, от которых она не могла освободиться: как они действуют, да, в каком ритме, с какой силой, на основании каких верований? Как «людям» удается удержаться на ногах? Потому что в то время, когда она за ними наблюдала, ей казалось, что люди справляются с этим гораздо лучше, чем она. Видела ли я этот фильм? Я не отвечала, поэтому Л. рассказала мне про другое полнометражное кино, приблизительно того же времени, снятое по сценарию Лоранс Феррейра Барбоза «В нормальных людях нет ничего исключительного», название которого было ничуть не хуже первого. Действие разворачивалось в основном в психиатрической больнице, и фильм ей очень понравился.

Я остановилась.

В течение нескольких секунд я не могла издать ни звука, я вглядывалась в ее лицо, пытаясь найти какой-нибудь знак.

Л. озадаченно смотрела на меня. Стемнело, светились окна домов, порывы ветра вздымали опавшие листья, которые издавали звук скомканной бумаги.

Мне кажется, в тот момент я ощутила головокружение, но не могла бы точно сказать, было оно вызвано удовольствием или испугом.

Такое случилось не впервые.

Да, я видела оба фильма, и по глубоко личным причинам они составляли часть моего собственного пантеона. То, что Л. заговорила со мной именно об этих двух фильмах, оставшихся скорее доступными меньшинству, то, что она их объединила, было тревожным, просто ошеломляющим совпадением, до такой степени, что мне даже пришло в голову, что она читала или слышала где-то драгоценное воспоминание, которое я сохранила о них. Но у нас не было никаких общих знакомых, и я не помню, чтобы когда-нибудь упоминала о них в прессе.

Да, я тоже часто спрашивала себя: как действуют люди? По правде говоря, если эти вопросы изменились, они все же не прекратились: как действуют люди, чтобы писать книги, любить, мгновенно засыпать, разнообразить меню своих детей, давать им взрослеть, отпускать их, не цепляясь, раз в год ходить к дантисту, заниматься спортом, хранить верность, не начинать снова курить, читать книги + комиксы + иллюстрированные журналы + ежедневную газету, не быть совершенно отсталыми в музыке, научиться правильно дышать, не загорать без защитного крема, ходить за покупками раз в неделю и ничего не забывать?

На сей раз я должна была разобраться. Я посмотрела Л. прямо в глаза и спросила, почему она рассказала мне про эти фильмы. Я о них упоминала? Она казалась удивленной. Она рассказала о них потому, что они на нее повлияли. А еще потому, что, по правде говоря, она все еще ставит перед собой эти вопросы. Вот и все. Вот почему она об этом думает.

Мы в молчании отправились дальше.

Испытывала ли она тоже это постоянное сомнение в своей манере – то нерешительной, то несдержанной – двигаться в мире? Этот страх не попасть в темп, в правильную тональность? Это чувство, что принимаешь все слишком близко к сердцу, не умеешь держать собственную дистанцию безопасности.

Или же Л. приняла на себя мою обеспокоенность, как надела бы маскарадный костюм, чтобы предстать передо мной в виде зеркала, в котором я могла бы узнать себя?

Задавая себе эти вопросы, я каждый раз в конце концов убеждала себя в том, что у меня нет никакой причины сомневаться в подобном сходстве между нами и отказываться от поддержки, которую оно мне обеспечивало.

Л. наблюдала за другими.

На улице, в парках, в метро.

Л. без колебаний бралась за изучение самой себя и наслаждалась этим с восхищавшей меня остротой.

Л. недостаточно было формулировать вопросы, она предлагала ответы.

У Л. не было недостатка в самоиронии.

У Л. на все имелись свои теории: соответствие между одеждой и возрастом, скорое возрождение прессы, возвращение забытых овощей, наилучший способ остановить икоту, телепатия, коррекция цвета лица, наступление домашних роботов, эволюция языка и роль словарей, влияние сайтов знакомств на любовные отношения.

Однажды утром, собираясь выйти из дома, я услышала по радио голос Жиля Делеза[11]. Здесь я воспроизвожу фразы, которые записала по памяти через несколько секунд после передачи этого звукового архива: