Конечно, эта работа очень опасна. Мне пока что везет. Меня дважды похищали. Я попадала в тяжелую автомобильную аварию. Два мои водителя погибли во время нашей совместной работы – две трагедии, в которых я буду всегда винить себя. Я пропустила рождение племянников, свадьбы друзей, похороны близких людей. Я бросила бесчисленное множество бойфрендов, и еще больше мужчин бросили меня. Я на годы отложила брак и рождение детей. Но я здорова. В моей жизни сложились замечательные, теплые отношения. Я даже нашла мужа, который принял меня такой, какова я есть. Как и многие женщины, выйдя замуж, я столкнулась со сложным выбором. Я пыталась найти хоть какой-то баланс между ролью матери и работой фотожурналиста.

Но я верю и всегда верила в то, что если буду напряженно трудиться и дарить свою любовь своим близким, то смогу создать гармоничную жизнь и насладиться ею в полной мере. Фотография сформировала мое отношение к миру. Она научила меня не сосредоточиваться на себе, а смотреть на окружающий мир. Она научила ценить жизнь, к которой я возвращаюсь, откладывая фотоаппарат. Работа помогла мне больше любить свою семью и чаще смеяться вместе с друзьями.

Порой, говоря о своей профессии, журналисты становятся высокопарными. Некоторые из нас жить не могут без адреналина, другие – эскаписты по природе. У некоторых в личной жизни царит полный хаос, и это причиняет боль тем, кто любит их больше всех. Такая работа может уничтожить человека. Я видела многих друзей и коллег, которые стали просто неузнаваемыми: они стали раздражительными, потеряли сон, отдалились от друзей. Но, увидев столько страданий этого мира, нам трудно поверить в то, что счастливые, свободные и процветающие люди рядом с нами тоже могут страдать. Нам комфортнее в самых мрачных уголках мира, чем в собственных домах, где жизнь кажется слишком простой и легкой. Мы не слушаемся внутреннего голоса, который твердит, что надо прекратить снимать жизнь других людей и начать строить собственную.

Но есть нечто такое, что поддерживает и сплачивает нас: привилегия видеть то, чего не видят другие; идеалистическая вера, что фотография может повлиять на души людей; восторг от создания произведений искусства и внесения своего вклада в мировую базу знаний. Когда я возвращаюсь домой и начинаю рационально оценивать пережитый риск, сделать выбор трудно. Но когда делаю свою работу, то живу полной жизнью. Я – это я. Это моя работа. Наверняка в мире есть другие варианты счастья, но это – мой.

Коннектикут, Нью-Йорк, Аргентина, Куба, Индия, Афганистан

…Моя старшая сестра Лорен любит рассказывать про меня историю. Как-то летним днем вся наша семья собралась в бассейне. Мне было всего полтора года, плавать я не умела, поэтому просто стояла на плечах у отца, а старшие сестры и мама плескались рядом с нами. Неожиданно, не говоря ни слова, я согнула колени и прыгнула в воду. Сестры застыли в ужасе. А папа сказал, что отпустил меня, потому что знал, что со мной все будет в порядке. Из воды я выбралась с широкой улыбкой…

Дом нашей семьи в Вестпорте, штат Коннектикут, был настоящим калейдоскопом трансвеститов и странных людей в стиле Гринвич-Виллидж. В гостях у нас всегда были люди, которых немногие пригласили бы к себе. Мои родители, Филипп и Камилла, держали модный салон красоты Phillip Coiffures и часто приглашали своих работников, клиентов и друзей. Бывшая их сотрудница, Безумная Роза, страдала маниакально-депрессивным психозом. Большую часть времени она непрерывно курила и несла какую-то чушь. Мексиканец Вето, открытый гей – большая редкость в конце 70-х годов, сочинял песенки для моих сестер, а потом играл их на рояле в гостиной. Когда мы с сестрами возвращались из школы, нас часто встречал Фрэнк – мы звали его Тетушкой Дакс, потому что он ходил в женской одежде и с гордостью носил боа из перьев.

Летом родители пригласили двух диджеев с Лонг-Айленда, чтобы те крутили нам записи Донны Саммер и Bee Gees. Вокруг бассейна постоянно стояли закуски, «Кровавая Мэри» и бутылки с вином. Метаквалон, марихуана и кокаин считались в порядке вещей. А хмурый дядя Фил иногда надевал свадебное платье, чтобы разыграть церемонию на лужайке. Никто не собирался уезжать. И это никогда не казалось мне странным – так был устроен наш дом.

Нас было четыре сестры – Лорен, Лайза, Лесли и я. Разница в возрасте между каждой была два-три года. Я была младшей, и обо мне заботилась наша обожаемая няня-ямайка Дафна. Она всегда защищала меня, когда Лайза и Лесли пытались меня побить или приклеивали мне к носу бумажки. Наш дом был суматошным и веселым. Обычно по двору бегали 10–15 девочек-подростков. Вредная еда никогда не переводилась на кухне. То и дело кто-то плюхался в бассейн, а мокрые полотенца и купальники валялись повсюду. Вся улица слышала наш визг, когда мы носились по лужайке в купальниках, натирали друг друга маслом для загара и катались с большой голубой горки.

Мои родители были людьми счастливыми и веселыми. Я никогда не слышала, чтобы они повышали голос, особенно друг на друга. Высокий, широкоплечий отец всегда называл маму «куколкой». А она вечно с кем-то дружила и брала под свое покровительство. Мы и шагу не могли сделать по главной улице Вестпорта, чтобы кто-нибудь из ее клиентов не останавливал нас, глядя нам прямо в глаза, словно мы должны были знать, кто эти люди.

– Вы так выросли, – говорили они и указывали на собственные колени. – Мы видели вас, когда вы были вот такими…

По рассказам мамы, весь Вестпорт наблюдал за моим взрослением. Каждый день кто-нибудь говорил мне, какая за-а-а-амечательная у меня мама.

Отец был спокойным интровертом. Но если его удавалось разговорить, он мог часами разговаривать с одним человеком. Большую часть времени он проводил в своем розовом саду – сто кустов, более двадцати пяти сортов! – или в оранжерее, где росли папоротники, стрелиции, жасмин, камелии, гардении и орхидеи. Когда мне нужно было его найти, я шла по длинному шлангу к лужам, собиравшимся в желобах кирпичного пола оранжереи.

Я никогда не понимала, сколько труда требуют его цветы, потому что рядом с ними он был так счастлив. В салоне он работал десять часов, а перед этим несколько часов проводил в оранжерее, ухаживая за растениями, словно каждое из них было маленьким ребенком. Наблюдая за ним, я пыталась понять, чем они привлекают его. Он водил меня между гигантскими кадками и горшками и показывал миниатюрное мандариновое деревце, усыпанное плодами, или орхидею, выросшую из заказанных в Азии и Южной Америке саженцев. Орхидеи росли на кусках коры, словно в родных джунглях.

– Это Strelitzia reginae, или райская птица, – говорил папа. – А это Gelsemium sempervirens, каролинский жасмин… А вот это орхидея-башмачок, Paphiopedilum fairrieanum.

Названия были длинными и непонятными – бесконечный поток гласных и согласных. Меня поражало то, что папа знает такие удивительные вещи. И мне было интересно, почему тяжелая работа доставляет ему такую загадочную радость.

27 сентября 1982 года, когда мне было восемь лет, мама усадила нас с сестрами в машину, привезла на стоянку перед салоном и выключила двигатель. Наверное, она выбрала эту парковку, потому что салон был ее вторым домом и нейтральной территорией для нее и отца.

– Ваш отец уехал в Нью-Йорк с Брюсом, – сказала она. – Он не вернется.

Отец ушел.

Управляющий отделом дизайна в универмаге Bloomingdale’s Брюс был одним из множества мужчин, обитавших в нашем доме. Как-то днем мама отправилась в магазин, чтобы подыскать жалюзи для отцовской оранжереи. Брюс привез ее домой в своем двухместном «Мерседесе», чтобы посмотреть фронт работ. И оказался в типичной атмосфере дома Аддарио: на плите кипели несколько кастрюль с едой, по комнатам бродили родные и друзья, все болтали и громко смеялись. Он сразу же почувствовал теплоту нашего дома.