Баранину тоже, кстати, чуть ли не в первый и последний раз в своей жизни, я ела в Англии, просто не смогла удержаться, чтобы не попробовать «седло барашка под розмарином», про которое тогда только в книжках читала. Вкуса не помню, помню только эйфорию от того, что пробую блюдо с таким названием, и не где-нибудь, а в самом сердце старой доброй Англии, в гостинице, переделанной из охотничьей усадьбы Альберта, принца-консорта королевы Виктории. Потом нам показали розмарин, невзрачную жесткую травку с хвойным привкусом. В общем, красиво обозвать в меню можно даже пареную репу, так, что она и на вкус явится райской амброзией. Это лишний раз доказывает, что мы все – жалкие рабы маркетинга.
На вид Сашкина шурпа казалась произведением искусства: прозрачный, как слеза, бульон с жирными блестками поверху, омывающий сочнейшие куски мяса в морковных дольках, перламутровых луковых ракушках и ярких лепестках петрушки, и пахло все это соответственно. Сашка аж пританцовывал, разливая по тарелкам это великолепие, и, забывшись, налил и мне. Оказывается, он еще успел и самсы напечь с тыквой (ничего себе, это сколько же времени мы с Синцовым сидели у метро в машине!), и глядя на лепешки, сочащиеся теплым тыквенным пюре, я уже готова была пересмотреть свое отношение к баранине. Свою тарелку шурпы, правда, я тихо пододвинула Синцову, а он даже и не заметил, что съел две порции, горюя о неудавшейся засаде в секс-шопе.
– Андрюша, ну хочешь, я дело попрошу в свое производство? – ляпнула я, отчаявшись дождаться, когда на его лице вновь засияет улыбка. – Хочешь? Какое-нибудь из серии…
– Не хочу, – помотал он головой, пренебрежительно болтая ложкой в наваристой шурпе, словно в каком-нибудь жидком рассольнике из главковской столовой. – Одно дело брать – смысла нет. А всю серию… Да из тебя начальство пирожков наделает.
«Это точно», – подумала я. Новое начальство – это не добрый дедушка Мороз в лице Владимира Ивановича, нашего заслуженного прокурора, который нас с Лешкой выпестовал и, образно говоря, вскормил своей грудью. Любимый шеф вот уже год с лишним поливает грядочки во Всеволожском районе, и от того, что мудрецы из городской не продлили ему контракт, выиграли единственно овощи к столу, произрастающие на этих грядочках. Они-то выращены по всем правилам агрохимической науки, зато больше никто не выиграл, а мы с Лехой, как сироты, до сих пор плачем по тем временам, когда во главе родной районной прокуратуры стоял наш В.И. Все остальные, транзитные прокуроры, как их однажды назвал Леха, следуя проездом с окраин необъятной Родины в столицу, не задерживались в нашей прокуратуре больше чем на полгода, и это еще хорошо, а то и на квартал, как теперешний начальник, имя и отчество которого запоминать даже не хотелось – не было нужды. Каждый имел свое собственное идиотское мнение об организации работы прокуратуры в целом и следствия, в частности. А итогом этого победного марша прокурорских руководителей стали полный развал следствия и кадровый бардак.
Боже, как изменилось все вокруг с того самого дня, как я получила прокуратурское удостоверение! Сколько же лет назад случился этот день? Нет, лучше не вспоминать. Конечно, я ни о чем не жалею, и следствие – по-прежнему моя страстная и непреходящая любовь; но почему-то все чаще меня посещает грустная мысль о том, что все уже кончилось. Ладно бы, нами командовали другие начальники – они, конечно, другие, в самом нехорошем смысле этого слова, но, в конце концов, кто бы тобой ни командовал, почти всегда можно найти способ остаться нормальным человеком на своем месте. Ладно бы, законы были другие – они и так не сильно поменялись за время, прошедшее от Рождества Христова: «не убий», «не укради», еще кой-какие мелочи, вот и вся премудрость.
Нет, кончилось следствие на Руси как таковое. Мы с Горчаковым, наверное, остались последними дееспособными, пусть мы, может, выглядим таковыми всего лишь на фоне забавной следственной мелюзги. Правда, есть еще несколько пенсионеров – даже не по возрасту, а по состоянию души, воля которых просто растворилась в нелегком бытии, словно желатин в тарелке с горячей водой. Они ничего не хотят, кроме того, чтобы их оставили в покое, и заинтересовать их фабулой дела или судьбами фигурантов практически невозможно. Эти фабулы и судьбы волнуют их не больше, чем состояние лунных кратеров. Но фокус в том, что следователь без интереса к делу – это писарь, технический персонал, не единица даже штатная. А штатный ноль или минус единица, поскольку вреда от него больше, чем пользы.
Забавная же следственная мелюзга, как мотыль в банке рыболова, копошится на просторах Уголовно-процессуального кодекса, в усердных поисках – нет, не истины по уголовным делам, а источников дополнительного дохода, который можно извлечь из этих дел, причем размеры искомого сей, с позволения сказать, подрастающей прокурорской сменой дохода поражают воображение, а уж способы его извлечения заставили бы содрогнуться Остапа Бендера, вроде бы чтившего Уголовный кодекс. Зато их-то самих ничто не заставит содрогнуться. Мне тут как-то пришлось ждать своей очереди в следственном изоляторе в компании с приличным, еще нестарым адвокатом, который, насколько мне известно, за всю его многолетнюю практику не был замечен в решениях вопросов за взятки и в своей адвокатской деятельности полагался в основном на знание законов, а не на знание тайных слабостей прокуроров и судей. Так вот, он тихим голосом уставшего от жизни человека развлекал меня невыдуманными историями:
– Представляете, Мария Сергеевна, приезжаю я к прокурору, пробиваюсь на прием и задаю простой вопрос: почему не возбуждено уголовное дело при несомненном наличии состава преступления? Да и не одного преступления, там и видеозапись этого погрома, и телефонограммы из травматологических пунктов, и прочая, и прочая… А он мне спокойно так: «А вы тридцать копеек занесли, любезнейший, прежде чем так ставить вопрос?»…
– Какие тридцать копеек? – удивилась я.
– Вот и я столь же наивно переспросил, что за странная сумма такая. – Адвокат вздохнул и задумчиво глянул вдаль, взгляд его уперся в позапрошлогодний календарь, украшающий стену бюро пропусков. В этом годами не менявшемся календаре было даже нечто символичное. – А прокурор, заметьте, впервые меня видит и, подозреваю, никогда не слышал моего имени, однако с поразительным апломбом мне разъясняет, что имел в виду тридцать тысяч долларов. Всем известную таксу за возбуждение уголовного дела. Ничего не боятся… – вздохнул мой собеседник.
– А за что платить-то надо было, стесняюсь спросить? Я поняла из ваших слов, что вы ничего противозаконного не хотели?
– Как раз наоборот! – адвокат слегка оживился и повернулся ко мне. Хотя глаза его оставались грустными. – Это, если хотите, цинизм в квадрате, вымогать деньги за то, что они должны сделать по закону. По законам Российской империи взяточничество разделялось на мздоимство и лихоимство…
– Да, помню, мздоимство – это если чиновник взятку не просил, но ему после принесли благодарность, и он взял…
– Именно так, – кивнул адвокат. – А эти занимаются лихоимством. Пока не занесешь, палец о палец не ударят. И ведь, повторюсь, видит меня впервые. И ведет себя так беззастенчиво. А вдруг я – засланный казачок, пришел, чтобы его изобличить? Э-эх!..
Мне как-то не хотелось продолжать эту тему. Уж если адвокаты жалуются на коррупцию, это означает, что спрос явно превысил предложение.
Я запрещаю себе про это думать; но почему-то все время оно само собой думается. Горчаков неубедительно успокаивает меня тем, что мы все равно дорабатываем последние месяцы, потому что с сентября будет Следственный комитет. Вот еще тоже головная боль – предстоит решать, переходить в Следственный комитет (еще неизвестно, что там будет, может, еще хуже) или воспользоваться моментом и покинуть следственные органы вообще. Горчаков все время заявляет, что ни в каком Следственном комитете себя не видит, поэтому активно ищет место. Врет, конечно. Куда он денется со следствия?…
