Так я ломала себе голову до тех пор, пока добрый друг и коллега Горчаков не кинул здравую мысль. Психиатрию получила? Вменяем? Тогда назначь своему злодею, сказал он, психологическую экспертизу и поручи ее душке Катушкину. Я назначила. Пришел душка Катушкин и принес мне заключение экспертизы, которое оказалось замечательной подкладочкой под описательную часть обвинительного заключения. С большим воодушевлением я настрочила, что мой Икс, «будучи эпилептоидной личностью, что проявлялось в атипичном течении алкогольного опьянения – вспышках, по малозначительному поводу, неприязни и злобы, которые он распространял на окружающих» и т. д., и вот на эту подкладочку непринужденно положила фабулы всех преступных деяний обвиняемого. А на словах Катушкин объяснил мне мотив злодея кратко, но емко:

– Зачем убивал? Пьяных не любит.

Что интересно, когда я в тюрьме знакомила своего подследственного с заключением этой самой экспертизы, и он, долго и вдумчиво зависая над каждой страницей, в конце концов попросил разъяснений непонятных терминов, я воспользовалась формулой самого автора заключения: мол, пьяных не любите. И вдруг этот заматерелый, засиженный субъект, вину свою так и не признавший, несмотря на убедительнейшие доказательства, просипел мне, не для протокола, естественно:

– Точно. Пьяных не люблю. Вот эти все, – он пренебрежительно поворошил подшитое дело, услужливо раскрывшееся поочередно на всех фототаблицах со снимками с мест происшествий, со всеми кровавыми подробностями, – вот эти все, они ж не люди, прости господи.

– А кто? – удивилась я.

– Кто-кто… Не люди они, а непути. Я непутей валил, а никак не людей, понятно? Нажрутся и повалятся…

– Вы же сами с ними пили, – возразила я, но клиент мой гнул свое:

– Я своими ногами оттуда уходил. Понятно? Хоть и пил, а меру знал. А эти… Тьфу! Быдлом даже не назвать, много чести. А я – санитар. Землю чистил. А вы заместо спасибо меня опять на нары положили.

Он закашлялся, сипло и надсадно. Я знакомила его с материалами дела в туберкулезном отделении, «на больничке», как выражаются в следственном изоляторе; местный доктор мне сказал, что до суда клиент еще доживет, а там – неизвестно…

Ну вот откуда, скажите, Катушкин знал про то, что этот мой засиженный персонаж не любит пьяных и мнит себя санитаром, очищающим социум от непутей, пьяный сон которых будил в нем праведное негодование? До этого нашего последнего разговора в туберкулезном отделении больнички обвиняемый не признавал ни одного эпизода и, соответственно, не давал показаний ни о каких мотивах. Ну откуда?!

Мы с Лешкой еще посплетничали про загадочную личность эксперта Катушкина, и тут у друга и коллеги в кармане затрезвонил мобильник. Судя по приторной мелодии, звонила младшая дочка. Лешка вытащил мобильник, с достоинством ответил: «Але!», и его лицо тут же приобрело выражение характерной беспомощности нежного отца, от которого вдруг требуется жесткий воспитательный ход. К счастью для его родительской репутации, доченька не видела его беспомощной рожи и воспринимала по телефону только суровый папин голос, маскирующий истинные горчаковские чувства, зато я наблюдала в красках весь этот педагогический коктейль.

– Ну? – повторил он в трубку три раза подряд, с перерывами на выслушивание каких-то страстных речей своего обожаемого отпрыска.

– Нет, Катя. Я сказал, нет. Нет, на вручение аттестатов сходи, пожалуйста. А на выпускной тебе дорога заказана. Мы ведь уже говорили об этом, к чему твои слезы?

Трамвай под окном прокуратуры прогремел по рельсам и уехал, птичка на соседнем дереве взяла тайм-аут, чтобы прочистить горло, и в наступившей тишине я слышала сбивчивые причитания младшенькой Горчаковой на том конце телефонной связи.

– Ну папа, ну папочка! Ну мне надо сходить на выпускной! Там же будут все мои одноклассники, я же их всех больше не увижу, мне же попрощаться со всеми надо! Ну как ты не понимаешь?!

– Я все понимаю, – ответствовал папа. – Попрощаешься на вручении аттестатов. Все, я сказал. Все.

– Ну па-апа! – зарыдал голосок Кати. – А-а-а!

– Все. Дома поговорим, – сказал этот деспот в трубку и отключился.

– Ну ты даешь! – недобро восхитилась я. – Как это можно, девчонку лишить выпускного?! Если ты не помнишь, он бывает один раз в жизни.

– А что делать, – лицемерно вздохнул папаша-Горчаков. – Сам не хочу.

– Что ты зверствуешь-то, садист? Хочешь, чтобы тебя родная дочь возненавидела?

– Ну это ты загнула, – испугался Горчаков.

– Отнюдь. Представь, что это тебе запретили выпускной. Хорошо тебе? Все пошли, весь класс веселится. А ты дома сидишь. Так и до суицида недалеко, не дай бог, конечно.

– Да ты что?! Какой суицид?!

– Вот такой. Наверняка ребенок возлагал надежды на этот вечер. Может, ей мальчик должен объясниться. Или она мальчику.

– Вот только мальчиков нам не хватало! – буркнул Горчаков. – Ну ладно, ладно. Она сама виновата. Не училась ни хрена. Отправили ее на подготовительные курсы, так половину прогуляла, паразитка. А денег это стоило немалых. В аттестате одни тройки. Какой ей, к черту, выпускной?

– Все равно. Сатрап.

– Ну ладно, – примирительно повторил Горчаков. Видно было, что он уже раскаялся в своем педагогическом экстремизме. – В конце концов, выпускной вечер в семь. Еще два с половиной часа, я могу и передумать.

– А непоследовательность еще хуже. И вообще, ей же надо подготовиться. Платье, прическа, косметика, маникюр, то-сё. А если ты ей за полчаса до праздника даруешь отпущение грехов, еще хуже будет. Ребенок почувствует себя ущербным.

– Правда, что ли? – Наверняка такие тонкости, как то, что юная девица не может за три минуты собраться на выпускной бал, Лешкину косматую башку не посещали. Типа, а чего там собираться? Штаны натянул, в башмаки влез, пятерней волосья пригладил – и вперед, вот как, без сомнения, мыслил этот мужчина в полном расцвете сил (и столь же деликатный, как Карлсон).

– Блин, что же делать? – озадачился Лешка. – Надо срочно придумать другое наказание. Давай, великий педагог, предлагай.

– Предлагаю отпустить девчонку на бал, а наказание придумать позже. В конце концов, не всем же быть умными. Женщине так это просто противопоказано. Пусть лучше учится готовить.

Горчаков хмыкнул. Я, можно сказать, плюнула в душу этому честолюбивому отцу, который растил дочь ни больше ни меньше как для экономического факультета универа. Видимо, рассчитывая, что когда-нибудь деточка-банкирша обеспечит его старость. Ха! Надо сказать ему, что, если он ее сегодня не пустит на бал, плакала его обеспеченная старость, сдохнет под забором.

Я заставила Горчакова позвонить жене, и Ленка, сама уже почти бившаяся в истерике по поводу мужнина решения о запрете выпускного, прямо-таки возродилась к жизни и помчалась собирать деточку на праздник. Я, правда, успела выхватить трубку и разузнать, какого цвета и фасона будет платье. Ленка горестно вздохнула:

– Какого цвета платье? Даже говорить стыдно!

– В каком смысле? – удивилась я.

– Ну вот как ты себе представляешь выпускной наряд?

– Ну… Что-нибудь нежненькое…

– Вот именно, – усмехнулась Лена. – Нежнее некуда. Платьице у нас – нежно-черного цвета. Я уже ничего в этой жизни не понимаю…

Еще были жалобы на то, что платье слишком открытое. «Я ей говорю: так хорошо для девочки отложной воротничок! Так она фыркнула и даже слушать не стала»…

– Горчаков, а вы-то с Ленкой не идете, что ли, на вручение аттестатов? – спросила я Лешку, повесив трубку.

– Думаешь, надо? – потянулся Горчаков.

– Надо, надо. Девочке приятно будет.

Горчаков глянул на часы.

– Вот именно, – подтвердила я. – Собирайся, заодно меня до метро докинешь.

По дороге мы с Горчаковым безрадостно обсуждали молодое поколение. И мне, и ему было что сказать друг другу. Тонкость заключалась в том, что он как отец двух дочерей был уверен: девочки рождены на этот свет, чтобы создавать проблемы родителям, учителям, а впоследствии – мужьям и детям, в то время как пацаны являются неиссякаемым источником радости и гордости для предков. Я же, имеющая долговязого, неуправляемого отпрыска мужского пола, тихо завидовала Ленке Горчаковой, для которой краеугольным камнем конфликта отцов и детей выступала тема отложного воротничка. Мне бы, господа Горчаковы, ваши проблемы…