Annotation
Париж, июнь 2001 года: трое молодых людей обвиняются в причастности к убийству. Это семнадцатилетние близнецы Лео и Камилла, дети богатых родителей, и их двадцатилетний друг Рафаэль, родившийся в провинциальном городке, в малообеспеченной семье.
Когда близнецам было по шесть лет, вечно переезжавшие из страны в страну родители отправили их учиться на год в этот городок, где у них жили бабушка с дедушкой и где они познакомились с девятилетним Рафаэлем. Так неожиданно почти на десять лет три жизни сплелись в одну, и только трагическая смерть их общей знакомой разрубила этот порочный узел.
Рассказывая историю этой странной дружбы своему психоаналитику, блуждая среди воспоминаний, возвращаясь то в детство, то переносясь в более поздние годы, Рафаэль пытается вызвать сочувствие и объяснить, как Лео и Камилла упрямо, настойчиво втянули его в свою жизнь, сделав заложником своих порочных фантазий и превратив фактически в своего третьего близнеца.
Образная, напряженная, почти музыкальная манера письма Пьеретт Флетио заставляет читателя проникнуться переживаниями героя, который старается разобраться в самом себе и оправдаться в глазах окружающих.
Пьеретт Флетио
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
Пьеретт Флетио
Несовершенные любовники
— Мы не будем говорить о своих родителях, — заявили они. В один голос. Или это был голос Камиллы, обратившейся к Лео? А может, это Лео говорил Камилле.
И они тут же добавили, уже в мой адрес: «Есть только мы. Мы втроем, понимаешь?»
Опять в один голос. Или по очереди. Эти двое довели до совершенства искусство вводить людей в заблуждение, и я не сразу наловчился понимать их. Не так уж это легко — водиться с теми, кто похож друг на друга как две капли воды. Им было по шестнадцать, а мне, значит, тогда стукнуло девятнадцать, и случилось это в стародавние времена, лет пять или шесть тому назад. Они желали, чтобы я стал их биографом, раз уж не довелось быть их братом-близнецом. Им хотелось соорудить из нашего дневника — роскошной тетради с бумагой, похожей на пергамент, ложе, на котором мы возлегали бы втроем, убаюканные нашими детскими словоплетениями. И думается мне, таким было и мое желание.
«Родителей нет, и все, точка». Так и запишем, подумал я. Но мы еще посмотрим, ягнятушки мои, кто из нас выйдет победителем — вы или я. Ибо отныне между нами битва, битва не на жизнь, а на смерть, почему — я объясню позже, а сейчас слишком спешу. Время неотделимо от слов: сколько секунд требуется для написания слова, сколько секунд — для интервалов между словами, сколько часов — для интервалов между предложениями и сколько недель проходит между страницами? Не знаю, я плохо разбираюсь в жизни, и я очень молод, моложе их, хотя они и появились на свет на три года позже меня. Они чертовски запудрили мне мозги, но ничего, я их еще прищучу.
«Мы не будем говорить о своих родителях». Я сказал, что они так сказали. На самом деле, не было «мы», было просто «не будем», но мне плевать, нравится им это или нет. «Не будем говорить о родителях», — они вполне могли выразиться и так или даже сказать: «Да брось грузить, есть только мы трое, а все остальное — ерунда». Не все ли равно? Иногда они могли быть вежливыми до умопомрачения, а ближе к концу этой истории были не так уж и похожи друг на друга. Ну вот, а теперь они сбивают меня с толку. Разве важно, какие именно слова тогда прозвучали? Не знаю. Возможно, через несколько страниц я изменю свое мнение. И слава богу, что я могу приступить к своему рассказу (моему отчету, моей истории, моему делу?) как раз с их родителей.
Так вот, той зимой я потащился в Бамако со своей матерью, которую направили туда в качестве представителя ассоциации Франция — Мали от нашего городка. Той зимой, то есть несколько лет тому назад. Я случайно увидел на улице афишу о конгрессе франкоязычных писателей, который проходил в местном Дворце культуры. Бросив на рынке мать, копавшуюся в поисках сувениров среди залежей брелоков, экзотических барабанов и изделий из кожи, я прыгнул в такси и вскоре прибыл на место. Я словно чувствовал, что для меня было важно прикоснуться к миру литераторов, прежде чем ввязываться в это дело. Да, тогда, разумеется, мною двигали лишь предчувствия, ибо в то далекое время мой писательский опыт ограничивался домашними заданиями в лицее, да писульками, что я оставлял по просьбе близнецов в их треклятом роскошном дневнике. Но я опять забежал вперед — дневник появился гораздо позже. Ну да ладно, пока речь идет о Мали.
Думаю, тогда мне хотелось просто сесть в машину и отправиться одному куда глаза глядят. Наверное, моя мать с пониманием отнеслась к моему поступку, возможно, и она предпочла бы прогуляться по городу в одиночестве, а не таскать за собой на привязи угрюмого подростка. Дверца такси держалась на проволоке, колеса в любое мгновение, казалось, могли разлететься в разные стороны, стекла не опускались, в салоне все тряслось и звенело, и я судорожно искал, за что ухватиться, когда машина подскакивала на ухабах и болталась из стороны в сторону. Однако, как ни удивительно, но это ехало, и я просто прибалдел. Добитая колымага, но все же мчится, да еще на всех порах. Точь-в-точь, как я — перепуганный, положившийся на судьбу. Это такси хорошенько встряхнуло меня, для мозгов — самый подходящий транспорт, и я был готов отправиться на нем через всю Африку, однако водитель решил иначе, высадив меня на желтой пыльной дороге. Там, где проходил конгресс писателей.
Когда я появился, заседание было в самом разгаре. Под огромным навесом сидела публика, а напротив нее пять или шесть писателей плюс ведущая. Публику трудно было назвать многочисленной, но поскольку все тараторили, то стоял невообразимый гул. Между двумя писателями разгорелась творческая перепалка, суть которой, если честно, я так и не смог уловить. Я уже было почувствовал, что на меня привычно накатывает волна беспокойства, как вдруг одна девушка, сидевшая вместе с писателями, неожиданно вмешалась в дискуссию. Очень красивая, с темными волосами, возможно, индианка, мне сложно судить. Она подняла руку и писатели, заметив ее, приостановили спор. Все-таки тактичные люди, подумал я, как вдруг ощутил, что мне скрутило живот.
Что она говорила? Мой разум затуманился. Мне стало стыдно за нее — так не выступают на серьезных заседаниях. То, что она говорила, подошло бы для таких сопляков, как я, но настоящие писатели так не думают, так не говорят. Она сказала: «Все ваши дискуссии, это, конечно, прекрасно, но когда я начинаю писать, мой мозг сверлит лишь одна мысль: смогу ли я написать сто страниц, а вы об этом ни слова! Сто страниц это трудно, это чертовски утомительно!» Нет, мне не стоило беспокоиться за нее, она была настолько забавна, настолько привлекательно забавна, что зал взорвался благожелательным смехом. В эту секунду от неожиданного порыва ветра брезентовое полотнище затрепетало, одна из веревок сбоку развязалась, и тент мягко просел, повиснув прямо над нашими головами, словно перевернутый парашют, который продолжал терзать ветер. Это был незабываемый момент.
Я бы очень хотел, чтобы и со мной такое случилось, чтобы некий знак судьбы обрушился на мою голову, когда я обращусь к своей публике. Не к тому ареопагу из адвокатов, воспитателей, судей, психологов и иже с ними, а к настоящей публике, которая состоит из родственных душ и к которой стремится, пожалуй, каждый человек. Девушку звали Наташа, у нее была труднопроизносимая фамилия, которую я так и не запомнил, хотя, может, и вспомнил бы сейчас, порывшись в своей памяти, если бы так не спешил. Именно в Бамако, в Мали, ну да, я уже говорил, я и приобрел свой первый писательский опыт.
Я стал писателем по доверенности, поскольку тут же оказался на стороне той девушки. Едва она подняла руку, едва окружающие с изумлением уставились на нее, я сам стал Наташей — я был молоденькой писательницей, которая стояла посреди матерых творческих самцов (а я уж точно не принадлежал к их племени) и которая, возможно, впервые выступала перед широкой публикой. И чтобы она ни сказала, это были мои слова, уже отпечатавшиеся в моем сердце. «Сто страниц, это же тяжело, а вы об этом не говорите!» Ей удалось написать свои сто страниц, и эти сто страниц (за которыми следовало еще несколько десятков, но потом, сказала она, книга идет легче, она уже у тебя в руках) даже нашли своего издателя и, кстати, не лишь бы какого. Ну а я тогда был никем, кроме как другом Лео и Камиллы (да и в слове «друг» не было полной уверенности, скорее, я был их нянькой, свидетелем, козлом отпущения, тем, кто рассеивал их страхи), и у меня, не написавшего ни строчки и даже не помышлявшего о том, чтобы когда-нибудь написать хоть страницу, внезапно появилось предчувствие (о, это была неуловимая мысль, засевшая в глубине моего сознания для воскрешения в далеком будущем), что однажды я обязательно напишу эти сто страниц, — я был настолько уверен в этом, словно уже держал их в руках.
