Он оторопело посмотрел на Ольгу:

– Ты сумасшедшая!

– Сам дурак безмозглый, – крикнула она ему и ударила ладонью по лицу раз, другой, третий…

– Ваше величество, смотрите, – крикнул генерал-адъютант Васильчиков, указывая императору на Ольгу и студента. – За вас дама вступилась. Теперь-то мы точно победим мятежников.

Николай Павлович повернул голову и увидел девушку в меховой шапочке, с распущенными светлыми волосами, рассеченными ровно на середине лба. Она хлестала по щекам молодого человека и что-то кричала. Возле их ног лежало большое корявое полено.

– Женщины красивы в гневе, – сказал он Васильчикову, продолжая наблюдать за поединком. – Но эта барышня неотразима. Прошу вас, Илларион Васильевич, узнайте кто она такая.

Император вновь бросил взгляд на барышню. Она уже стояла одна, растерянно глядя на императора, разгоряченная боем, гордая собой.

Не понимая, зачем он это делает, Николай Павлович повернул коня, направил его к девушке. Но прежде чем конь начал движение, из толпы горожан выбежала молодая дама в строгих одеждах, схватила незнакомку за руку и увела за собой.

– Да как ты могла при всех… Что ты себе позволяешь… Да ты тронулась, голубка… – прерываясь от волнения говорила Софья Ивановна, уводя все дальше и дальше от Сенатской площади свою подругу.

Ольга молчала. Она не слушала Софью. У нее перед глазами был император.

Когда Софья перестала ворчать, она тихим голосом сказала:

– Зачем ты так? Он двигался ко мне. Он хотел со мной говорить.

– Ты всерьез с ума спятила со своим героем! – Софья обхватила лицо руками. – Да ты разве не знаешь, что для царей ты, я и такие, как мы, нужны на день, в лучшем случае – на два дня.

– Ты не знаешь, что такое любовь, – грустно сказала Ольга, оглядываясь назад, словно стараясь среди тысяч людей отыскать на площади императора.

Кузьмич быстро домчал барышень до дома. О происшедшем на Сенатской площади они больше не вспоминали. Вечером Ольга Андреевна отправилась на встречу с виртуозом-скрипачом Алексеем Федоровичем Львовым. На следующий день она покинула столицу.

«Погода из довольно сырой становилась холоднее; снегу было весьма мало, и оттого весьма скользко; начало смеркаться – ибо был уже 3-й час пополудни. Шум и крики делались настойчивее, и частые ружейные выстрелы ранили многих в Конной гвардии и перелетали через войска; большая часть солдат на стороне мятежников стреляли вверх»,36 – позднее напишет в дневнике об этом дне Николай Павлович.

В 3 часа пополудни, желая осмотреть, нет ли возможности окружить мятежников и принудить их к сдаче без кровопролития, император демонстративно выдвинулся вперед. По нему сделали залп. Пули просвистели над головой. Из-за забора, где строилось здание Исаакиевского собора, полетели камни, поленья.

Одно из них чуть не попало в историка, реформатора русского языка Карамзина. Несмотря на почтенный возраст, Николай Михайлович ловко увернулся. Он пришел на площадь в  придворном мундире, башмаках и шелковых чулках: пытался говорить с толпою горожан, присоединившейся к мятежникам, но горожане его отгоняли. Николай Павлович давно уговаривал Карамзина вернуться во дворец, однако старец был упрям: он фыркал носом, покашливал и продолжал время от времени пускаться в беседы с мятежниками.

Совсем по-иному – напористо, громко говорил с бунтовщиками великий князь Михаил Павлович. Ему многое удавалось. С ним разговаривали гвардейцы мятежного морского экипажа. Они дружно отвечали на приветствия, признавались, что им обещали в случае победы уменьшение службы и прибавку к жалованью. Моряки спрашивали о цесаревиче Константине. Интересовались, почему он, если с ним ничего не случилось, не прибыл в Петербург.

Чиновник особых поручений при генерале Ермолове Кюхельбекер, находившийся в трех шагах от великого князя, поначалу прислушивавшийся к разговору, вдруг выхватил пистолет и направил его на Михаила Павловича. Трое матросов разом бросились к нему, заставили спрятать оружие.

Сосредоточение войск, поддерживающих императора, продолжалось. На левом фланге стояли батальоны лейб-гвардии Преображенского полка. Подле него лейб-гвардии Семеновский полк. Подошли два Саперных батальона, лейб-гвардии Измайловский и Финляндский полки. Прибыли четыре орудия 1-й легкой пешей батареи под командованием поручика Бакунина.

С прибытием артиллеристов к императору один за другим поспешили генералы. Они предлагали прекратить стояние и нанести по мятежникам удар из орудий.

Французский посланник Ла Ферронэ, находившийся все время вблизи императора и слыша, как он отказывает генералам, не выдержал:

– Становится темно, и мне кажется, государь, что без пушек обойтись нельзя, потому что кабаки дадут случай развернуться бунту в городе.37

– Ваше величество, нельзя терять ни минуты, ничего не поделаешь – нужна картечь! – следом за французом обратился к нему всегда сдержанный генерал-адъютант Васильчиков.

Николай Павлович согласился было с ним, стал обсуждать, где установить пушки, но, спохватившись, замотал головой:

– Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?

– Чтобы спасти империю, – сказал Васильчиков решительно.

На площади появился на коне генерал Толь и сразу направился к государю.

– Вот и Карл Федорович, – увидев его, обрадовался император. – Вот вы-то вместе с Васильчиковым и поезжайте к артиллеристам, справьтесь у них о готовности. А потом…

Их разговор прерывался криками толпы горожан:

– Конституция! Даешь конституцию!

Вернувшись к императору, генерал Толь предложил ему послать к мятежникам парламентера, чтобы предупредить об опасности и потребовать покорности.

Парламентером вызвался Иван Онуфриевич Сухозанет. Выход генерала артиллерии явился прозрачным намеком восставшим. Когда Сухозанету прокричали «подлеца», он проскакал назад, условленным знаком на скаку выдернув из шляпы белый султан. Был конец четвертого – начало пятого после полудни.38

Николай Павлович находился возле артиллеристов. Он в задумчивости посматривал на пушки, на стоявших перед ними мятежников. Чем дольше он смотрел на площадь, тем больше ему казалось, что все военные с той и другой стороны замерли, а время неудержимо катится к развязке, и скоро наступит ночь, и на площадь придут другие и сделают то, что не смог сделать он – они начнут наступать и победят.

Его нервное возбуждение передавалось коню. Конь вздрагивал, хлопал ушами, изгибал шею и норовил рвануться вперед к Неве, где было просторнее. С противоположной стороны раздавались крики: «Ура! Конституцию!» и звучали ружейные выстрелы.

– Прикажите палить, ваше величество, – робко сказал находившийся при орудии фейерверкер.

– Будем ждать, сомнут, – вторил ему стоявший неподалеку поручик Бакунин.

Император поискал глазами брата. Великий князь Михаил Павлович был возле лейб-гвардии Измайловского полка. Он о чем-то разговаривал с «измайловцами» и был так занят, что не заметил, как несколько раз ему махнул рукой государь.

Николай Павлович перевел взгляд на колонны мятежников. Ряды их, при первом построении в каре – ровные, потеряли строгость линий. Кто-то с кем-то разговаривал, повернувшись спиной к площади, другие подпрыгивали, толкались, согревая друг друга, смеялись.

«Они даже не подозревают, что в них будут стрелять из пушек», – с сожалением подумал Николай Павлович.

Но вдруг ему вспомнилась ночь, когда был убит отец. Вспомнилась необычайным возбуждением, которое он испытывал небрежным видом солдат Семеновского полка вот так же вольготно беседующих возле дворца, и его обуял страх, что наступит ночь, и убийцы придут к нему и так же, как отца, убьют его.

«Видит Бог, я не желал крови. Я сделал все, чтобы разойтись мирно», – с горечью подумал Николай Павлович, переводя взгляд на прислугу первого орудия.