— Девяносто девять… Сто!

Я мог бы сбить Ежова с ног. Но не сделал этого… И ребята поняли, что я пожалел противника. Мнение было такое — в целом встреча прошла в равной борьбе. Но последний удар был мастерский.

Вечером, на закате, когда солнце уже опускалось в волны, я встретил Люську на висячем мосту. Она с девчонками возвращалась с моря. Волосы у девчонок были мокрые, прилизанные. Ветер теребил подолы платьев. И было видно, что купальники девчат еще не высохли. Я взял Люську за руки. Обождал, пока ее подруги прошли мимо. Потом сказал, словно прыгнул в воду:

— Давай с тобой дружить!

Через год Люська уехала в Ростов. И переписывался я с ней недолго. Но дело не в этом…

С тех пор, когда на моем пути встает что-то трудное, чего я страшусь, я не ухожу больше на диван листать подшивку старых журналов. А вспоминаю поляну под старой шелковицей, Ежова, монотонный голос Кольки Черткова… И шагаю, словно прыгаю в воду.

Мы лежим на снегу. Впереди белое-белое стрельбище. Черные пятна мишеней пересекают его, будто многоточие.

Посиневший от мороза полковой горнист вытаскивает из кармана мундштук и трубит сигнал.

Значит, можно стрелять. Слева раздается выстрел. Это пальнул Истру. Гильза падает передо мною, растапливает снег. От неожиданности я нажимаю спусковой крючок. Выстрел сухим треском раздается в ушах.

— Как лежите?! Правая нога должна составлять прямую линию с автоматом. А у вас крючок! Сколько раз показывал… Много знаете, да мало понимаете… — это сержант Лебедь учит уму-разуму Мишку Истру.

Мишка поспешно стреляет. Мишень прыгает на мушке, как мячик. Но едва сержант Лебедь успевает подойти ко мне, Мишка уже докладывает:

— Рядовой Истру стрельбу окончил!

Я не очень боюсь сержанта Лебедя. Хотя после нашего возвращения с гауптвахты он смотрит на меня косо. По стрельбе я имею второй разряд. Об этом не говорил никому. Даже Истру. Если первую пулю не сорвал, за результат можно не волноваться. То-то будет удивления!

Из-за сопки, поросшей могучими соснами, показался «газик» командира полка.

Стрельбище приходит в движение.

Командир полка полковник Донской едва успевает открыть дверку машины, как дежурный по стрельбищу с красной повязкой на рукаве громовым голосом докладывает:

— Товарищ полковник, первая рота занимается отстрелом первого упражнения. Дежурный по стрельбищу…

— Вольно! — прерывает Донской и, не глядя на дежурного, проходит вперед.

— Как стреляют?

Дежурный по стрельбищу поспешно докладывает:

— Лучший результат дня 24 очка, товарищ полковник.

— Плохо… Объявите: выбившему тридцать очков предоставляю десять суток отпуска на родину, без дороги.

Это стимул. Великое дело!

А мы уже отстрелялись. Мы бежим к мишеням цепочкой по вытоптанной в снегу дорожке. Впереди меня длинный Истру, позади я слышу тяжелое дыхание Асирьяна.

— Нет, солдатом нужно родиться, — вздыхает Истру, разглядывая мишень. — Черт подери, куда девались пробоины?

Пробоины сидят в правом углу мишени, где типографским способом зеленой краской написано: «Мишень учебная № 5-а».

— Я, кажется, закрывал не тот глаз, — сознается Мишка.

— Это от волнения, — говорю я. — Бывает…

Истру так расстроен своей неудачей, что даже не заглянул в мою мишень.

Подходит взводный. Я докладываю самым уставным образом:

— Товарищ гвардии лейтенант, рядовой Игнатов выбил тридцать очков.

На лице лейтенанта Березкина радость, словно он выиграл по облигации.

— Вам разрешат отпуск, — говорит он. — Вы слышали обещание командира полка?

— Нет. Не слышал…

К нам идут, рассматривая мишени, командир полка, дежурный по стрельбищу и наш командир роты майор Гринько.

— Товарищ гвардии лейтенант, рядовой Истру выбил…

Но лейтенант не слушает Мишку. Он смотрит на мишень Асирьяна, глаза его расширяются от ужаса. Мы поворачиваем головы и чуть не валимся с ног.

Асирьян сидит на корточках перед мишенью и гвоздем проковыривает в ней пробоины: три десятки.

— Асирьян, что вы делаете? — шепотом кричит лейтенант.

Я представляю, как он волнуется. Кричит шепотом потому, что командир полка уже подходит к моей мишени. Если он услышит о проступке Асирьяна… Позор взводу! ЧП на весь полк.

— Мне нужно в отпуск. У меня жена в декрете, — говорит Асирьян. Он еще плохо говорит по-русски, когда волнуется. — Я не виноват, что пуля бежит куда-то в сторону.

Подходит полковник Донской. Я докладываю, что выбил тридцать очков.

— Первый отпускник есть… — говорит полковник. — Как фамилия? Игнатов… Постой! Это не ты на гауптвахте сидел?

— Так точно!

— Хуже… Но за тридцать очков все равно спасибо!

Истру поднимает руку к головному убору и открывает рот, чтобы доложить… Но командир полка видит его результаты. И, не останавливаясь, направляется к мишени Асирьяна. Хитрый Асирьян стал так, что совсем заслонил свою мишень.

— Ты чего прячешь? — спрашивает Суру командир полка.

— Он не выбил ни одного очка, — поспешно докладывает лейтенант Березкин.

Но, может, с перепугу, а может, по каким другим соображениям Асирьян делает шаг в сторону. И глазам изумленного командира полка предстает мишень, пораженная тремя десятками.

— Тридцать?! — говорит командир полка и вопросительно смотрит на Березкина.

Лейтенант краснеет, как напроказивший школьник, — молодой он парень, года на три старше нас, — и, заикаясь, объясняет:

— Товарищ полковник… это же… неотмеченные пробоины…

— Чьи? — нетерпеливо перебивает Донской.

— Остались после пристрела оружия, товарищ полковник.

Полковник говорит дежурному по стрельбищу, что не видит порядка, и отправляется смотреть другие мишени. Там более результативные стрелки.

Лейтенант Березкин приказывает нашему командиру отделения:

— Сержант Лебедь, Истру и Асирьяна тренировать дополнительно… Да так, чтобы мишень пять-а им по ночам снилась.

— По ночам мне снятся только женщины, — докладывает Истру.

Это была истинная правда. Они одолевали его, как черти грешника.

Людей ценят по их делам — это была одна из истин, которые мне заботливо вдолбили в школе. Клянусь, она стоила немного до тех пор, пока я не столкнулся с ней на практике.

Утром — по дороге на стрельбище — самый захудалый солдат роты, тот же Васька Куранов, который ночами мочился и ждал медицинскую комиссию, даже он был в большем почете, чем я или Мишка Истру. Мы единственные из коллектива, отсидевшие на гауптвахте по десять суток, что, естественно, не принесло нам ни славы, ни чести. И даже наши доброжелатели смотрели на нас как на людей по меньшей мере легкомысленных. Обуза для роты.

Могла ли самая смелая фантазия предполагать, что в 12.00 на стрельбище выйдет боевой листок, где большими красными буквами будет написано: «Привет сержанту Лебедю и рядовому Игнатову, выбившим по 30 очков из 30 возможных».

Нет, не могла.

А боевой листок ходил по рукам. Я сам видел это. И хотя вчера я, может, усмехнулся бы и небрежно бросил: «Подумаешь, великое дело!» — сегодня мне было все-таки приятно видеть свою фамилию в боевом листке рядом с фамилией сержанта.

Мишка Истру, которому в общем-то нужно было скорее печалиться, чем радоваться, пожал мне руку и улыбнулся во весь рот. Мой успех он воспринимал как и свою личную заслугу.

По возвращении в казарму, когда все мыли руки (скоро построение в столовую), вышедший из канцелярии писарь Парамонов сообщил, что сержант Лебедь едет в отпуск.

Теперь все с нескрываемым сожалением смотрели в мою сторону, вероятно мысленно говоря: «То-то, брат, упустил удачу. Дорого обошлась тебе новогодняя встреча!»

И, признаться, у меня аппетит пропал. И борщ был отменный. И картошка с мясом. И в столовой вкусно пахло жареными пончиками, их готовили на ужин. А я неохотно ковырял ложкой в тарелке. И все думал: «Осел я! Осел!»