Нападение чужих детей не смогло уязвить Брейдена, потому что ему было гораздо важнее, что о нем думает его отец. Глубокие доверительная привязанность защищает нас. И, разумеется, наоборот: уничижительный приговор отца уязвил бы Брейдена в самое сердце. Глубокая доверительная привязанность делает нас уязвимыми: человек, к которому мы больше всего привязаны и которому доверительно раскрыли наше сердце, именно по этой причине обладает силой глубже всего ранить нас. Таким образом, привязанность наших детей к нам накладывает на нас большую ответственность.

По этой же причине обсуждения в рамках психотерапевтической проработки проблем взрослых людей почти неизменно крутятся вокруг их близких, и речь снова и снова идет об отце и матери. Каждому из нас самые глубокие раны были нанесены в раннем детстве теми людьми, к которым мы были зависимо привязаны, иначе и быть не может. Это обстоятельство не является указанием на то, что семья не работает как модель, оно вытекает из уязвимости, обусловленной привязанностью. Если ребенок растет не в семье, а в приюте, кибуце или другом учреждении, он точно также будет страдать от душевных ран.

Несмотря на все наши усилия, мы не сможем воспрепятствовать тому, что наши дети иногда будут обижаться на нас. Риск быть уязвленным естественным образом является продолжением чувства защищенности и радости, вытекающими из глубокой привязанности. С одной стороны это свойство привязанности должно призывать нас особенно бережно относиться к нашим детям, с другой же стороны, мы можем расслабиться: речь не идет о том, чтоб мы были всегда идеальны и наши дети бы никогда не обижались на нас. Решающим является то, что наш ребенок в целом (или снова) может позволить себе в привязанности к нам сохранять (или обрести вновь) душевную открытость и мягкость. Тогда он сможет со временем обрести зрелось и раскрыть свой личностный потенциал.

Если мы будем рассматривать три ключевые цели развития, представленные в первой главе, – становление, адаптацию и интеграцию – как мощные побеги растения, которое развивается и плодами которого являются зрелые действия ребенка, то становится ясно: такое растение нуждается в корнях. Этими корнями и является привязанность. Ребенок в первые годы жизни протягивает эти корни к тем взрослым, которые о нем заботятся.

Я сознательно говорю здесь о «взрослых, которые заботятся», а не о родителях, поскольку интересным образом детский мозг при появлении в этом мире не имеет четкого представления или установки относительно того, как должны выглядеть лица, к которым он выстроит привязанность. Конечно, ребенок на протяжении девяти месяцев воспринимает сердцебиение, голос, эмоции родной матери и физически связан с ней через пуповину. Поэтому он всегда воспринимает отделение от матери как болезненное, драматическое изменение, но в первые месяцы после рождения мозг ребенка относительно открыт для установления привязанности к другому лицу.

Начало современным исследованиям привязанности было положено еще в пятидесятых годах Джоном Боулби. Но только Гордон Ньюфелд, канадский специалист по психологии развития, обнаружил, что ребенок – в идеале в первые шесть или семь лет жизни, хотя для этого никогда не может быть слишком поздно, – погружает все более глубокие корни привязанности в, так сказать, «материнскую почву».

Развитие ребенка предрасполагает его к формированию у него убрать модели привязанности к (по меньшей мере) одному лицу вплоть до максимальной глубины. Первые привязанности служат далее масштабом и образцом для всех последующих и более поздних привязанностей. Очарование различных ступеней развития состоит в том, что ребенок не просто привязывается все глубже и со все более растущим доверием; глубокая степень привязанности одновременно дарит ему все больше свободы в развитии его личности. Это означает: глубокие привязанности – даже если, а может быть, именно потому, что они делают нас уязвимыми, – являются необходимой предпосылкой пробуждения индивидуальности.

Новорожденный совершенно беспомощен и не может выжить без физической близости взрослого. Поэтому он привязывается на физическом уровне, он хочет ощущать, обонять, видеть, чувствовать на вкус, как минимум слышать свой объект привязанности. Как только восприятие перестает быть возможным, ребенок впадает в беспокойство и стремится восстановить привязанность. При этом он отчетливо предпочитает свой основной объект привязанности. Есть, однако, глубокий смысл в том, что младенец, когда он не голоден, не устал и не страдает от боли, как правило, без протеста позволяет передавать себя другим взрослым или старшим детям. Такой маленький ребенок все равно целиком и полностью зависит от защиты всех, с кем он соприкасается, поэтому вполне разумно, что младенцы поначалу проявляют доверие по отношению ко всем, с кем сталкиваются. Лишь к пятому месяцу появляется реакция настороженности, о которой мы поговорим в главе 4.

В течение первого года жизни у ребенка развивается способность ходить и бегать, удаляясь таким образом от матери. Привязанность, базирующаяся исключительно на физическом контакте, служила бы теперь препятствием, ограничивая пространство для развития. Весьма подходящим образом в этой фазе начинается вторая ступень привязанности: привязанность через похожесть. Наши годовалые и двухлетние дети, как маленькие попугайчики, все за нами повторяют. Сильное стремление к копированию служит, кроме всего прочего, еще и основанием для развития речи: ребенок учится говорить, повторяя за взрослыми звуки, и методом проб и ошибок определяет, какие сигналы к каким событиям приводят. Двухлетний ребенок может оставаться внутренне связанным со значимым для него человеком, будучи таким, как этот человек. Если папа отсутствует и ребенок по нему скучает, может здорово помочь, если мама даст ему папин шарф или папину обувь, позволит ему сидеть на папином стуле и т. д. Будучи таким, как папа, и играя в него, ребенок «возвращает» папу и удерживает отношения, невзирая на внешнюю разлуку.