Утром отвезли улов на берег и сразу легли спать. Про чудо-юдо и забыли.

Проснулись за полдень. Кок позвал нас обедать – столы в кают-компании уже дымились вкусно пахнущей ухой.

– Ну и уха! – сказал Василий, наливая вторую тарелку. – Сегодня ты, Кира, отличился.

– Да, уха отличная, – поддержал Мишка, отваливаясь от стола. Он уже съел две тарелки, мы все – не меньше. – Почаще бы ты, Кира, варил такую.

– А ты бы, Миша, почаще ловил такую рыбу, – ответил ему Кирка.

– Какую? – удивился Мишка. – Уж не чуду-юду ли? Которая на бочке лежала? Ты из неё уху сварил?

– Ну.

– Пропали! – испугался Мишка. – А как она, братцы, несъедобная?

Мишка напрасно испугался. Это была съедобная и очень ценная рыба – нерка. Самец. Из породы лососёвых.

Когда она попадает в пресную воду (она живёт четыре года в океане, а икру мечет в пресной воде, в речке, на четвёртом году жизни; после нереста умирает), самцы приобретают брачный наряд: покрываются цветастыми полосами, у них вырастает горб и зубы. Это мы узнали уже потом у знакомого ихтиолога[5] на базе.

А вот как она после нереста осталась жива да ещё попала опять в океан, этого мы не могли узнать.

На то, наверно, она и рыба, что плавает где хочет.

– Поймать бы ещё такую… – мечтал с тех пор Мишка.

На берегу моря лежал кит. Впрочем, это был уже не кит. Это была огромнейшая тёмно-бурая куча. Испо-линским холмом возвышалась на ней голова, торчали дуги-рёбра, обозначались позвонки. Хвостовой плавник утопал в лужах жира: под июньским солнцем кит таял. Когда-то могучая, пасть искривилась угрюмой складкой.

– Как же он на берег попал? – удивился Василий. – Вроде ему делать здесь нечего.

– Наверно, братцы, он выпрыгнул на берег, чтобы умереть, – предположил Мишка.

– А разве в море места мало? – возразил ему Василий.

– Ну и что? – заспорил Мишка. – Слоны же уходят умирать куда подальше! Об этом даже в книжках написано. А ты, мой друг Вася, книжек не читаешь.

– Побольше тебя читаю! – возмутился Василий. – И о слонах читал. Но слоны живут где? В саваннах.

А кит где?

– Кит тоже большой!

Друзья заспорили. Как всегда, впрочем.

Мы стояли и смотрели на кита. Нам было жалко его: такой большой и так страшно погиб.

Никто из нас не понимал, почему он погиб. Только Мишке было всё ясно…

Озадаченные, пошли мы к шлюпке. Под ногами хрустел песок. Волны лениво подкатывались к сапогам, замывали следы. А над морем и над берегом бушевал птичий базар: чайки, бакланы, мартыны, баулы, кайры кувыркались в тёплом воздухе. Кричали, ссорились. Нерпы, как обычно, играли: они грудью бросались на бегущую по отмели волну, расслабленно переворачивались и катились к берегу в кипящей пене. А под самыми облаками летели гагары, возвращавшиеся из дальнего рейса, – в клювах блестело по рыбине для маленьких гагарят.

На горизонте маячил наш сейнер, он стоял на якоре.

Столкнули на волну шлюпку, попрыгали в неё. Кит угрюмо смотрел на нас.

– Загадочка, – сказал Василий.

– Никакой загадки нету, – упорствовал Мишка.

Подошли к сейнеру. Капитан или, как мы его звали, «Старик» ждал нас: пора было готовиться к ночи, к фосфорическому лову. Подняли якорь и поплыли подальше в море – искать, где рыбки собралось побольше.

– Кита загнали на берег касатки, – сказал Старик, выслушав наш рассказ.

– Касатки? – удивился Мишка. – Но ведь они раз в сто меньше китов!

– Зато у них на спине очень твёрдый и острый плавник…

– Точно! Как коса, – прервал капитана Мишка.

– Так вот, – продолжал капитан. – Эти бестии собираются стаями штук по тридцать – пятьдесят и нападают на кита. Подныривают под него и режут плавниками… Пока от кита ничего не останется. Кит в этих случаях, если близко берег, выбрасывается на сушу и погибает, конечно.

– Значит, они нападают на него… ни за что? – удивился Мишка. – Ну и пираты!

И правда – пираты, ничего не скажешь!

А ведь есть чудеса на свете… Есть!

Вот как-то вышли мы в море апрельским утром. Был туман. В Беринговом море туманы часто бывают, а в апреле они иногда такие, что свою протянутую руку не видишь. Прохладно, сыро…

Сменившись с рулевой вахты, Мишка пришёл в кубрик[6] озадаченный.

– Ребята, там что-то происходит… – сказал он.

Поднялись наверх – ничего не видно, только один туман, как в молоке продвигаемся.

– Ну и что? – спросили мы. – Туман как туман.

– А вы разве ничего не слышите? – удивился Мишка.

И верно. Откуда-то издалека и сверху – будто с облаков – доносился гул. Непонятный, словно шум далёкого прибоя или ворчание какого-то чудовища.

– Идти прежним курсом! – сказал капитан и улыбнулся.

Идём прежним курсом, непонятный этот гул нарастает. Теперь уже можно расслышать карканье, кваканье, рёв… И всё это над мачтами где-то.

– Братцы, что же это? – засуетился Мишка. Он здо́рово, наверно, испугался. – Товарищ капитан, что же это?

Капитан молчит, ход сбавил до малого.

Теперь идём тихо-тихо, крадёмся по туману. А этот страшный гул уже оглушительным становится. Поджилки затряслись не только у Мишки. Замерли все, ждём.

– Полундра[7]: скалы! – закричал с носа сейнера Кирка, они с Василием стояли вперёдсмотрящими.

– Ну вот и пришли, – сказал капитан и застопорил ход. – Это остров Верхотуров.

Перед нами были тёмные, скользкие, покрытые бородами водорослей у воды скалы. Они отвесной стеной уходили в туман, вода под ними была тёмная, стеклянно-прозрачная. Со дна до самой поверхности поднимались огромные листья водорослей, будто лес рос на дне моря. Между этими большущими языками листьев скользили какие-то тени. Тени прятались в подводные гроты. А над ними ревело чудовище. Оно ревело оглушительно, как тонущий пароход, будто догадывалось, что мы здесь. Было жутко.

– Туман только у воды, – сказал капитан, – над мачтами тумана уже нет. К обеду разойдётся. Отдать якорь!

К обеду тумана не стало – и тут открылось… Птичий базар!

Чайки, глупыши, бакланы, кайры, топорки, гагары, мартыны, баулы и морские голуби носились над скалами и между скал, кричали, ссорились, кувыркались – ничего не поймёшь, один оглушительный рёв.

Мы все собрались на палубе и, очарованные и оглушённые, смотрели на этот базар. Чайки пари́ли над водой, чиркая крыльями воду; бакланы – чёрные большие птицы с длиннющими шеями – стаями перелетали с места на место; топорки то и дело ныряли за едой; глупыши с криком гонялись друг за другом. А кайры – скал не видно было от их чёрных тел – играли в «баба масло выжимала». Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и, раскрыв клювы, оглушительно орали. А те, которым негде было усесться, чёрными тучами кружились над сидящими и падали прямо в серёдку, выжимая крайних, – крайние сыпались со скал, взлетали, а затем тоже падали в серёдку. Глупыши яростно – или радостно – бросались друг на друга, сцепливались клубками, крутясь колесом, падали к воде. Кричали при этом душераздирающе. Над всем этим парили морские голуби и чёрными стрелами проносились гагары в вышине.

Мы спустили шлюпку, пошли вокруг острова, отыскивая место, где можно было бы забраться на вершину. В одном месте обнаружили узкое ущелье, разрезающее скалы. По нему-то и забрались наверх – не так-то просто, кстати, было карабкаться по отвесным почти скалам.

Забрались наконец на плоскую, каменистую, ровную, как стол, вершину этого острова. Вокруг ковром лежали птичьи яйца. Всяких размеров и цветов. Одно у них только похожее было – конусообразные они. Тут ещё одна, наверно, мудрость природы: такое яйцо ветер не может укатить с плоской вершины, оно будет кататься по кругу, и всё. Кое-где на гнёздах сидели птицы. Мимо них проходить прямо страшно было: они распускали крылья, открывали, хохля спины, клювы, кричали и клевали сапоги.