© Рыжих Н. П., наследники, 1975

© Годин И. М., наследники, рисунки, 1975

© АО «Издательство «Детская литература», 2017

Киты – милые и добрые животные. В море они занимаются своим делом и не вмешиваются в чужие. Ни на кого и ни на что не обращают внимания. Правда, иногда, раненный, кит подныривает под китобойное судно и пробивает днище спиной или гнёт винт. Так то ж раненный… А вообще это добродушные великаны.

Но однажды мне пришлось забыть, что такие вот они хорошие. Было так.

Рыбачили мы. Сайру ловили. Стоял август – самое золотое время в этих широтах. Ночью рыбка бралась хорошо, утром сдавали её на плавбазу – большой пароход-завод, где делают консервы, днём отдыхали и спали, читали книжки, играли в домино, рассказывали сказанные-пересказанные истории.

Проснулся я перед обедом. Вышел на палубу – на океане праздник: вода как искристо-синее стекло, в воздухе – ни ветерка, тепло. Даже чайки отдыхают: блаженно опустили крылья и втянули головы. «Именины у Нептуна, наверно», – подумал я.

Смотрю, неподалёку от нас лежит в дрейфе ещё один сейнер, «Конда». На «Конде» у меня товарищ – матросом. Мы с ним земляки: в одной школе учились и даже за одной партой сидели.

Взял бинокль – на «Конде», на крыле мостика, стоит мой дружок и зазывно машет шахматной доской. Когда-то мы с ним любили в шахматы сражаться. Он, между прочим, сердился, когда проигрывал, даже за другую парту пересаживался.

– Товарищ капитан, – спросил я (капитан в это время на мостике стоял), – разрешите на «Конду»?

– Плавать умеешь?

– Как рыба.

– Добро.

Сбросил я тапочки, шаровары и с мостика – бултых! Водичка что парное молоко. Лёг на спину и, работая одними ногами, плещусь, плыву. Только долго блаженствовать не пришлось: вода вдруг стала холодной. Да такой, что терпеть невозможно, дыхание так и захлестнуло. Наверно, думаю, холодное глубинное течение наткнулось на подводную скалу и поднялось, а может, в этом месте граница холодного и тёплого течений.

Перевернулся на грудь и поплыл быстрее.

«Не свело бы судорогой ноги!» – мелькнула мысль. До «Конды» ещё далеко, возвращаться назад неловко: засмеют.

А вода всё холоднее и холоднее. Жжёт грудь, живот, ледяным кольцом сдавливает шею. Руки и ноги онемели, кончики пальцев уже ничего не чувствуют. И всё тело как резиновое. «Назад… Пусть думают что хотят». Поворачиваюсь – до нашего «Оймякона» ещё дальше. «Нет, только вперёд». Стараюсь изо всех сил. Кричу, машу рукой. Вода всё чаще заливает затылок.

Вдруг позади раздался сильный шум, будто кто-то большой выдохнул в воду: фух-ты, фр-р-р…

Я оглянулся: метрах в десяти от меня всплывает черно-грязная спина. Кит! С фонтаном. За этой спиной – другая, третья. Пасти такие, что в них наш «Оймякон» или «Конда» поместятся. А лбы бугристые, ракушкой обросли. Глаза! И ещё – киты будто подмигивают мне… Мама родная! По рукам и ногам пробежало электричество. А позади меня: фух-ты!.. Мне показалось, что киты уже раскрыли пасти…

Я плыл с такой скоростью, что, безусловно, побил мировой рекорд. Никогда никому так не проплыть! Даже вода стала горячей.

Как попал на «Конду», не помню. Меня выхватили из воды, потом, кажется, уронили за борт – я всё махал руками и ногами, – потом опять выловили и положили на невод. Ни говорить, ни дышать я не мог. Сердце так колотилось, что грудной клетке стало больно.

– Ну что, – спрашивают меня кондовцы, – здорово тебя киты напугали?

– Ни капельки, – говорю, – даже наоборот, выручили из беды.

– Из какой же?

– Вода – лёд. Доплывите до «Оймякона» – узнаете.

Никто из них, конечно, не захотел отправиться в такое плавание. Да и я сам возвращался в шлюпке.

Над морем стоял густой туман. Солнышко висело где-то над ним и не могло пробиться сквозь пелену густого мокрого воздуха. Отсырела одежда, потными стали переборки и палуба. На антенне и вантах[1] туман повис серебристыми капельками.

Мы чинили трал[2]. Он зацепился за камни на грунте и порвался.

У борта в молочной мгле, втянув желтоватые головки, сидели нахохленные чайки. Им было лень летать по тяжёлому воздуху, и они дремали.

Впрочем, дремали не только чайки. Дремало всё: море, рыба на палубе, наш сейнер. Дремал, поникнув, флаг на мачте. И нам самим привалиться бы на мягкий брезент и закрыть глаза…

Но солнце стало разъедать туман. Он таял, повисая в тёплом воздухе рваными тучками, и скоро совсем исчез. Только вдали ещё прятал черту горизонта и синь неба.

Прошло и наше дремотное настроение. Вокруг блистало на солнце синее море.

Птицы проснулись. Чайки, потягиваясь, распрямили крылья и понеслись над морем; топорки, отыскивая в море еду, занялись нырянием, а бакланы молча перелетали с места на место. Нерпы закувыркались: они высовывали из воды усатые собачьи морды, вертели ими из стороны в сторону, с плеском прятались, подныривая под сейнер.

– Вот непоседы! – сказал Мишка. – И как им только не надоест?

– Что надоест-то? – спросил Василий.

– Ты посмотри! – Мишка подошёл к борту. – Ведь ни на секунду не остановится. Как заводная.

– Такая уж она, нерпа, – заметил Василий.

Действительно, нерпы были будто заводные: они ныряли, через секунду, подняв нос, выскакивали, фыркали, шевелили усами, приглашая присоединиться к их игре, кивали и, блеснув на солнце пятнистыми спинами, исчезали.

Василий направился в кубрик.

– Вася, принеси ружьё! – попросил Мишка.

– Зачем?

Василий принёс не ружьё, а гармонь. Он уселся на бухте каната и, подбирая мелодию, пустил пальцы по клавишам.

– Ребята! Ребята! – встрепенулся Мишка. – Нер-пы-то!..

Нерпы замерли. Подняв головы, чёрными глазами-бусинками уставились на нас. Все как одна.

Василий сдвинул гармонь – мелодия оборвалась на середине фразы. Нерпы завертели головами, сердито зафыркали. Недовольные такие стали, озабоченные.

– Во дела! – сказал Мишка и засмеялся. – А ну ещё, Вася!

Василий снова заиграл. Нерпы насторожились, потом стали подплывать ближе. Окружили сейнер и, замерев, смотрели на нас.

На другой день мы ушли в порт сдавать улов.

Это было в Тихом океане, на сайре.

В ловушке – в кипящем «котле» – мелькнула вдруг большая и какая-то необычная рыбина. Освещённая синей люстрой, она переливалась разными цветами.

– Что же это за рыбина? – спросил Василий и осторожненько стал подводить под неё коплер[3]. Р-р-раз! – и выхватил на палубу.

Она была чуть побольше трески, горбатая – горб начинался от самых глаз, – перепоясанная вся красными, жёлтыми, синими и фиолетовыми полосами. Как в тельняшке, только в разноцветной тельняшке. А горб такой уродливый, кривой какой-то, что и подступиться страшно.

– Ну и чудо-юдо! – удивлялся Василий, переваливая её с боку на бок.

– Не чудо-юдо, а чёрт! – подхватил Мишка.

– Отложу пока в сторонку, – сказал Василий и бросил её на перевёрнутую вверх дном бочку, стоявшую возле двери камбуза[4].

В эту ночь сайра шла хорошо – мы ещё пару косячков поймали. Последний вычерпывали, когда уже солнышко вставало. Намаялись, между прочим, что надо.