Клинтон пожала плечами.

— Не знаю. Мне не по себе от всего этого. Я переживаю за ребенка, потому что его родители друг друга ненавидят. Я переживаю за Джем, потому что она хочет того, чего не может иметь. Я переживаю за твою девушку в Вашингтоне, потому что Джем не дает вам быть вместе. Я просто… переживаю.

— Я не ненавижу Джемму, — спокойно сказал Холден, с удивлением обнаружив, что это правда. — Просто мне нужен кое-кто другой.

— Но ты с ней живешь. Ты отец ее ребенка. Я не должен этого говорить, но я знаю, что она все еще надеется, что вы…

— Этого никогда не случится, — произнес Холден.

— Может, тебе стоит ей об этом сказать, — осторожно заметил Клинтон.

— Да я, бл*дь, уже говорил. И ты это слышал. И она ответила, что убьет нашего ребенка.

— Она растерялась. Ей было больно. И она разозлилась на тебя.

— Ну да. А мне показалось, она говорила вполне серьезно.

— Да, полагаю, так оно и было, — вздохнул Клинтон. — Это чёрт знает что.

Совершенно неожиданно с губ Холдена слетели слова, которые потрясли его до глубины души.

— Клинтон, я уезжаю.

— Что? — Клинтон повернулся к Холдену, сузив глаза. — Она беременна твоим ребенком, а ты ее бросаешь? Ты обещал…

— Да успокойся, ты. Раз я обещал, что не буду с Гриз, значит, не буду. Иметь ребенка — дорогое удовольствие, Клинтон. Я ухожу в амию.

У Клинтона отвисла челюсть.

— Что? Что за х…? Когда? Ты поступаешь на военную службу? Когда это произошло?

— Когда я был в Мэриленде, в больнице у Гри, то познакомился с одним морским пехотинцем. Мы разговорились, и я просто… Знаешь, я хочу, чтобы мой ребенок ни в чём не нуждался. Я хочу, чтобы он мной гордился. И я не хочу всю свою жизнь проработать на чертовом стекольном заводе.

— А что плохого в стекольном заводе? — спросил Клинтон.

— Ничего. Ты прожил здесь всю свою жизнь. Скорее всего, однажды станешь помощником управляющего. А я? Я здесь так, проездом. На тяжёлой физической работе. Я не хочу вечно этим заниматься. Я хочу большего.

— Значит, ты уходишь в армию, — проговорил Клинтон.

— Да. Уже сдал вступительный экзамен. Со всем справился. Через три с половиной недели возвращаюсь в Балтимор, и если все пройдет хорошо, меня отправят в лагерь новобранцев.

— Черт, — сказал Клинтон с возрастающим восхищением в глазах. — Так ты серьезно. Зачисляешься на военную службу. Ты станешь чёртовым морпехом, Сет… ээ, Холден.

Холден улыбнулся, услышав в голосе своего друга благоговейные нотки. Он знал, что, поскольку Квинт раньше служил в армии, Клинтон испытывал огромное уважение к военным.

— Ура! — тихо произнёс Холден.

— Черт возьми, Холден. Рад за тебя. Это… это очень круто. Да, — он замолчал. — А как же Джем?

— Я буду высылать ей чеки, чтобы помочь с ребенком. После учебного лагеря я вернусь домой и увижу их. И слушай, Клинтон, давай начистоту. Думаю, мы оба знаем, что к этому времени она уже не будет одна. Если ты, конечно, правильно воспользуешься сложившимися обстоятельствами.

Щеки Клинтона вспыхнули. Он отвернулся и, медленно покачав головой, уставился на полуразрушенный зал, где еще тренировалось несколько парней. Наконец он прошептал:

— Я люблю ее, Холден.

— Я знаю. Почему бы тебе не сделать с этим хоть что-нибудь?

Резко вскинув голову, Клинтон встретился взглядом с Холденом и пристально всмотрелся ему в глаза, колеблясь между надеждой и осторожностью.

— Ты не возражаешь?

— Черт возьми, нет.

— То есть… ты не против?

— Да нет же, — сказал Холден, сделав глоток воды. — Сделай ее счастливой. Бог свидетель, я не могу.

— Но твой ребенок?

— Всегда будет моим р-ребенком, — резко сказал он. Спустя минуту он расслабился и слегка подтолкнул друга в бок. — Но раз уж моему ребенку придётся расти на глазах у другого парня, я бы предпочел, чтобы это был ты.

Клинтон улыбнулся Холдену, затем оглянулся и посмотрел в зал.

— Если она согласится, я обещаю, что буду любить этого малыша, Холден. Обещаю. И даже если мы с Джем захотим еще детей, буду относиться к нему как к своему собственному.

Холден кивнул, что-то мучительно заныло у него внутри, когда он понял, что повзрослев, его ребенок, скорее всего, будет знать Клинтона лучше, чем его. Но он все еще оставался отцом этого малыша и прекрасно помнил, как разбил себе сердце, чтобы этот ребенок смог появиться на свет. Он полностью изменил свою жизнь. Он никогда не расскажет своему ребенку о страшных угрозах Джеммы, но всегда будет знать о том, что лишь он один уберёг его от смерти. Он… и Гриз. И этого никто у них не отнимет.

— Когда ты расскажешь Джемме? — спросил Клинтон.

— После УЗИ, — ответил Холден. Он снова отхлебнул из бутылки с водой. — Она взбесится.

— Ей будет больно. Но она смирится.

В кармане у Холдена загудел телефон.

— Я пойду, — произнес Клинтон. Он встал и положил руку на плечо Холдена. — Славно… мм, славно поболтали.

Холден одобрительно кивнул Клинтону и посмотрел ему вслед, затем провёл пальцем по экрану своего телефона. У него перехватило дыхание от внезапного всплеска любви и страха, когда он почел уведомление о новом сообщении от Гризельды. Она в порядке? Ничего не произошло?

Сердце забилось быстрее, и он нажал на значок сообщения.

Только вот в нём не было никакого текста — просто присланное ею фото. На гладкой, белоснежной коже ее запястья были вытатуированы буквы «Х+Г».

Затаив дыхание, он уставился на маленькое фото. У него бешено колотилось сердце, от нахлынувшего счастья и тоски ему стало жарко и одновременно нестерпимо больно.

В следующую минуту под картиной появилось еще одно сообщение:

«Держи руку на буквах»

«БПТСБЛТВ»

***

Гризельда понимала, что не должна ему писать. Черт, это ведь она попросила его не делать попыток с ней связаться, но на этот раз что-то внутри отринуло это соглашение. Ей было нужно, чтобы он знал — несмотря на то, что с их тягостного расставания прошёл долгий месяц, ее любовь к нему осталась такой же сильной, как и прежде. Поставив у себя на теле этот знак, она хотела доказать, что ее любовь бессмертна.

Задыхаясь от учащённого биения сердца, она смотрела на экран. Конечно, было слишком рискованно ему писать. Он мог не ответить, потому что она сама попросила его об этом. Он мог не ответить, потому что рядом сидит Джемма, или потому что они с Джеммой сблизились. Она стояла в коридоре на верхнем этаже дома Маклелланов и каждые пять секунд нервно поглядывала на телефон, пока Пруденс распевала детские песенки, плескаясь в ванной. Вечером Сабрина и Рой ушли на приём в посольство, и Гризельда с радостью согласилась посидеть с Пру.

Телефон загудел как раз в тот момент, когда она вспотевшими от волнения руками пыталась засунуть его в карман. Она так стремительно рванула его обратно, что чуть не выронила.

«Мне нравится»

«Люблю тебя, ангел»

«БПТСЛТН»

Она вздохнула, закрыла глаза и прислонилась к стене. По всему телу разлилось восхитительное чувство единения с ее любовью. Она вспомнила прикосновения его губ, пальцев, как двигалось и прижималось к ней его тело, как он заполнял ее до предела, и сокровенные мышцы Гризельды сжались от нестерпимого желания. Дыхание стало частым и прерывистым, а сердце застучало еще быстрее. Она тосковала по нему каждый миг каждого дня. Боже, как же она по нему тосковала!

— Зельда?

Гризельда быстро открыла глаза и заглянула в ванную, к сидящей в мыльной пене Пру.

— У тебя лицо красное, — сказала Пруденс.

Гризельда решила, что должно быть, сбила ее с толку своей широченной улыбкой, потому что Пруденс сперва очень удивилась, а затем улыбнулась ей в ответ, и ее глаза загорелись радостным возбуждением.

— Ты выглядишь как самая счастливая девушка на свете, — произнесла Пруденс, и Гризельда тихо рассмеялась, увидев её неровную, щербатую улыбку.

«Я и чувствую себя самой счастливой девушкой на свете, — подумала Гризельда. — Здесь и сейчас, на одну крохотную секунду, я самая счастливая девушка на свете»