Вторая попутка увела его дальше, куда-то вглубь холмов, пока он не попросил выпустить ег на мосту через какую-то речку. Как оказалось, то была Флуме Вера. Там он распрощался со своим бумажником - пухлым, лосиной кожи, с дюжиной золоченых банковских карт, крошечным, супермодерным ноутбуком и пачкой визиток и удостоверений, открывавших ему вход и допуск куда угодно. Оставив себе лишь небольшую сумму наличными, он подержал бумажник над водой, разжал пальцы и внимательно проследил за его полётом вниз, в древний ил, на вечное упокоение. Тоько тогда он почувствовал себя по-настоящему свободным. И тут же ощутил зверский голод.

В семейной харчевне неподалёку ему сообщили, что только что освежевали нежнейшего кролика, под имбирем и базиликом, каштанами и местными травами. Вино тоже было местным, совсем молодым, вкуса мёда и цветом настоенного на тех же травах солнца. Никогда в жизни не ел он ничего вкуснее. "Скажите, - спросил он трактирщика, - а нельзя ли тут в округе устроиться на ферму - виноград собирать, ухаживать за лошадьми или ещё чего?" - и получил утвердительный ответ. "Конечно, - ответствовал хозяин, так и сияющий от похвал в адрес своей кухни, - я могу и сам у кузена спросить, если сеньора не слишком волнует высота оплаты" . Совершенно не волнует, - заверил он.

И всё же, что-то неотвратимо влекло его дальше. Так что он, от души поблагодарив, заскочил в проезжавший мимо редкий автобус и тот повёз его дальше, бог весть куда.

К вечеру он добрался до Флоренции и, наведя справки, без труда отыскал недорогую гостиницу, больше напоминавшую ночлежку для студентов, но с номером на одну койку, где даже не удосужились попросить его предъявить документы, спрося лишь его имя, которое он в ту же секунду придумал и произнёс с обескураживающей простодушностью. Он оплатил номер авансом с опцией на неопределенное продление, поднялся в комнатку, - крохотную и опрятную, - широким жестом швырнул на кровать несуществующий багаж и тут же вышел, решив прогуляться.

Вечер только-только опускался на город, но фонари уже зажглись и витрины магазинов так и сверкали упаковками и диковинками. Казалось, вся Флоренция - один сплошной праздничный подарок и, как и всё в Италии, наполовину сказочная, по-хорошему декоративная, так что всё происходящее с тобой воспринималось настоящим лишь в малой степени, тогда как большая, превалирующая над сознанием часть, виделась невсамделишной, словно происходила не с тобой, а с неким отстраненным персонажем, пусть в чём-то и близким тебе, схожим, но всё же не с тобой самим и, если уж чего и стоило опасаться в Италии, так это того, что сказка истает, сон развеется, и настоящее - знакомое, опостылевшее, уверенное в себе настоящее, - в полной мере заявит на тебя права, на тебя, а не на скоропостижно сыгранного тобой сказочного персонажа.

Вскользь узрев всё это очами духа, он вышел на Понте Веккьо и, как завороженный, загляделся в спокойные воды Арно, где отражалась сказка. Разноцветные блики скользили по воде и по нему самому и, чем более преисполнялся причастностью, тем сильнее росло в нём чувство всевозможностей. Ибо, коль сказка позволяет тебе войти внутрь, то уж со всеми мыслимыми и не очень последствиями.

Преисполнившись вдосталь, он продолжил путь с твёрдым намерением затеряться в этом волшебном городе, да так, чтоб не отыскаться уже никогда и, главное, не быть отысканным.

Он дал объять себя хитросплетению проулков, арок и аркад, пьяццо, анфилад и лестничных пролётов, то выбредая на более людные, то окунаясь в гулкость каменных пустот, словно горизонтально проложенных колодцев из никуда в туда же, с крохотными фонтанчиками там, где в колодце полагается располагаться источнику влаги. Камни и кладки, площади и соборы, церквушки и базилики, статуи и барельефы сменяли друг друга с неповторяемостью лабиринта, доколь не удостоверился он в своей окончательной и полной утерянности. Самым решительным образом не имел он ни малейшего понятия - ни где он, ни где его отель, ни куда следует ему идти дальше, да и следует ли.

Тогда-то он её и увидел. Витрина антикварной лавки светилась желтоватым светом, больше укрывая в сумраке, нежели оголяя, лаковую шкатулку красного дерева, серебряный портсигар с росписью, россыпь янтарных мундштуков, китайский веер, трость с набалдашником из слоновой кости, ещё шкатулку, инкрустированную перламутром, дюжину диковинных вещиц неясного предназначенья и... шарманку. Он увидел её в последнюю очередь, словно лавка специально приберегала её напоследок, проверяя на истинность намерений.

Средних размеров деревянный ящик с ручкой на боку и прорезями для звука с трёх сторон. Судя по потускневшему лаку, стершимся узорам и трещине на верхней крышке, этой шарманке был не один десяток лет. Он почувствовал, как дыхание его прервалось, а сердце забилось, будто сейчас, в этот вот самый миг, проходит он наиважнейший из всех экзаменов в жизни. И, как то обычно бывает с сердцами, оно было право. И ещё понял он, что выбора у него нет никакого - просто потому, что свой выбор он уже сделал. И он повернул дверную ручку.

Мелодично звякнув колокольчиком, лавка впустила его внутрь. Хозяин оказался настолько соответствующим окружающему, что едва проступал на его фоне: седенький, с пышными бакенбардами, уже лет, этак, сто сорок, как вышедшим из моды, в столь же старомодном, лоснящемся на локтях сюртуке, с живым, умным и одновременно, лукавым взглядом выцветшей голубизны, - он, казалось, миг тому сошёл со страниц Диккенса. Словно в подтверждение, на улице послышался цокот копыт и мимо лавки, по брусчатке мостовой проехал крытый экипаж с кучером и фонарём на облучке. Мысленно оглядев себя со всех сторон, он ужаснулся несоответствию собственному. "Эх, - посетовал он, - хоть бы нашейный платок..." Но платок украшал шею чучела на подсолнуховом поле.

- Я..., - он растерялся по-настоящему, как школьник перед строгим директором, - добрый вечер. Я тут увидел у вас в витрине... не могли бы вы быть так любезны...

Его пронзил тускло-голубатый взгляд. Пронизал насквозь, как не пронизывал ещё никто и никогда, и длилось это, казалось, малую вечность.

- Шарманка? - спросил антиквар. - Вы ведь о шарманке, верно?

- Да, о шарманке. Видите ли...

- Вижу, - кивнул антиквар, - я вижу. - Его голос был дребезжащий, дряблый, древнее даже его самого, но при этом отличался удивительной политональностью, словно молоточки вконец растроенного клавесина, позабытого и невостребованного, всё ещё не позабыли своих ролей в гармоничном звучании целого.

Он поднялся и, кряхтя и пошаркивая, побрел к витрине. И вот, на столе появилась шарманка.

Настоящая. Первая и единственная в его жизни. Теперь она казалась немного больше и ещё потрепаннее. Многочисленные царапины испещряли её всю, заплечная лямка отсутствовала, а на левом боку, снизу, виднелась латунная табличка с надписью : "Лейпциг, 1878".

Он бережно, бесконечно осторожно и ласково провёл кончиками пальцев по её щербатой поверхности. Так прикасаются к мечте, к идеалу. К чуду. И чудо отозвалось ласковым приятием. Он был заворожен, околдован. Дыхание давно исчезло, да оно и не требовалось: там, где он обитал сейчас - живут иначе.

- Я..., - прошептал он, - это трудно объяснить... дело в том, что я...