— Не стоит говорить об этом. Повторяю, я рад вам услужить, мадам.
— Нет-нет, чтобы вы не думали обо мне дурно, я… я сейчас же напишу вам расписку!
— К чему, мадам? Неужели вы можете предположить, будто я способен когда-либо предъявить ее вам как долговой вексель?
— Я так хочу! Снизойдите к дамскому капризу! Вы можете порвать на клочки эту расписку, но я должна вам ее вручить! Должна!
Она написала расписку в получении пятиста золотых пистолей и с легким поклоном вручила своему гостю.
Прочитав написанное, он небрежно швырнул бумагу на стол и заключил даму в объятия.
Они направились в спальню, где провели несколько часов в любовных играх, после чего шевалье встал, оделся, прошел в гостиную, взял со стола расписку, положил ее в карман, а когда дама, облачась в халат, вошла в комнату следом за ним, он, показав ей сложенный вчетверо лист чистой бумаги, проговорил:
— Я намеревался порвать на клочки эту глупую расписку, но потом решил предать ее огню!
И он швырнул бумагу в горящий камин.
Дама осыпала его поцелуями и назначила новое свидание.
Они провели еще несколько бурных ночей, а когда финансист вернулся, шевалье в тот же день пришел в уже знакомый дом и сообщил хозяину, что вернул долг в его отсутствие.
В подтверждение своих слов он предъявил финансисту расписку его супруги в получении денег.
Именно в этот момент в кабинет вошла она и, конечно, остолбенела, увидев там своего ночного посетителя.
— Почему же вы не сообщили мне о возврате долга? — спросил финансист, показывая супруге ее расписку.
— О… я так обрадовалась вашему возвращению, что позабыла обо всем на свете! — нашлась дама. — Недаром же говорится: «Влюблена без памяти!»
Рассказ Мадлен получил всеобщее одобрение, после чего взоры обратились к следующему рассказчику.
7
— Я расскажу вам одну историю, которая чем-то перекликается с рассказом очаровательной мадам Мадлен, — начал Шарль Перро, — но она гораздо более жесткая, если не сказать — жестокая…
Вам известно такое слово как «либертен», возникшее в нашем лексиконе сравнительно недавно для обозначения вольнодумца, человека, не подвластного никаким моральным законам. Такой человек, например, может запросто отобрать законную жену у мужа, а самого его отправить, скажем, в Бастилию… ну и все такое прочее…
И таких людей во Франции становится все больше и больше, как вы не могли этого не заметить.
Речь пойдет об одном из них, некоем бароне N, который в своем имении был абсолютным властелином, олицетворенным законом, истиной, воплощенной в могучем теле сорокалетнего здоровяка, способного съесть за обедом целого барана и осушить бочонок вина.
Нечего и говорить о том, что добрая треть детей в принадлежащих ему селениях имела к нему самое прямое отношение и редкая невеста ложилась в брачную постель, не оставив до этого свою невинность в его спальне.
Многочисленные родственники постоянно корили его отсутствием семьи, живописуя картины одинокой старости и не оплаканной никем из родных душ кончины. Такая перспектива его отнюдь не пугала, но вот отсутствие законных наследников весьма значительного состояния время от времени заставляло всерьез задумываться над словами благообразных тетушек и дядюшек.
И наконец он решился на отчаянный шаг, милостиво позволив своей родне приискать ему подругу жизни, перевалившей за свой срединный рубеж.
Родня не заставила долго ждать решительных действий со своей стороны, и вскоре состоялось обручение барона N с мадемуазель Розали F, двадцатичетырехлетней троюродной племянницей одной из его теток по отцу, засидевшейся в девицах из-за слишком высоких требований, предъявляемых ее родителями всем вероятным претендентам на роль их зятя.
Барон, как достойный потомок Пантагрюэля, после обручения попытался хотя бы поверхностно ознакомиться с телесными достоинствами своей будущей половины, но натолкнулся на холодное сопротивление и столь же холодный совет приберечь свои поцелуи до свадебной церемонии.
Такой стиль поведения, столь резко отличающийся от доступности простосердечных пейзанок, поначалу понравился барону, но, будучи натурой широкой и прямой, он не мог избавиться от смутного ощущения нарочитости, фальши, и это ощущение преследовало его до самой свадьбы, отравляя и без того не слишком мажорный настрой души.
Его можно понять, особенно если вспомнить известное выражение неувядаемой Нинон де Ланкло: «Сопротивление, которое оказывает женщина, свидетельствует не столько о ее добродетельности, сколько о ее опытности»…
В брачную ночь они не занимались любовью — она просто позволила себя дефлорировать, только и всего. Барон, привыкший пить жизнь взахлеб, был порядком обескуражен таким отношением молодой жены к этой стороне бытия, но попытался убедить себя в том, что в ней еще не проснулось женское естество.
Но это естество не проснулось и через месяц супружеской жизни, и через два, а в одну из ночей третьего месяца он спросил:
— Мадам, вас что-то не устраивает в нашей семейной жизни?
— Меня все устраивает.
— Но вы какая-то…
— Какая?
— Чужая, не моя…
— Человек принадлежит Богу, а не другому человеку.
— Тогда надо было идти в монастырь, а не замуж, — проговорил он довольно резко.
За этой размолвкой вскоре последовала еще одна, еще…
Барон поначалу пытался утешить себя тем соображением, что далеко не все женщины обладают бушующей страстностью и корить за ее отсутствие столь же нелепо, как осуждать чей-то малый рост или кривые ноги, но когда он узнал о том, что она втайне от него подарила кузену по отцовской линии дом из своего приданого, разговор с женой был довольно жестким.
— Мадам, вы не вправе совершать подобные действия.
— Это мое приданое.
— Да, именно приданое, то есть данное мне в придачу к вашим прелестям! И распоряжаться им буду я!
— Считайте, что вы сами подарили мне тот дом.
— За какие заслуги?
— Я ваша супруга, и этим все сказано! Странный вопрос… Для чего же я тогда выходила замуж?
— Ах, так вы только за этим выходили замуж?!
В тот же день ее духовник завел с ним туманный разговор о Боговом и кесаревом, а затем осторожно поведал, что баронесса сетует на его грубые плотские домогания.
Вечером того же дня он лег с женой в кровать, поцеловал ее вялые губы, после чего она вытерла их платком и начала читать молитву, а он трижды хлопнул в ладоши.
В спальню вошли трое слуг.
— Вот что, мадам, — проговорил барон, — если вы полагаете, что брак — это всего лишь плата мужчины за обладание женщиной, то я, оплатив покупку, имею право распоряжаться ею по своему усмотрению, и пусть кто-нибудь скажет, что я неправ!
Он подал знак слугам.
Они насиловали ее всю ночь.
Вы думаете, что бедная женщина после этого утопилась в пруду? Приняла яд? Побрела куда глаза глядят?
Ничуть не бывало!
Утром она попросила оторопелого барона пожертвовать монастырю часть лесных угодий, которые, по ее словам, она честно отработала этой ночью…
Увы, благородные дамы и кавалеры, вспоминая Августина Блаженного, нужно заметить, что не стоит восхищаться тем, чем надлежит просто пользоваться…
Последние слова потонули в аплодисментах.
Подошла очередь Луизы.
8
— Не так давно, когда королевская резиденция еще не переехала в Версаль, а Лувр представлял собой вечно растревоженный муравейник, — начала она свой рассказ, — там проживала чета придворных: смазливая молодая жена и ее солидный супруг, пребывающий в том счастливом возрасте, когда все не только уже можно, но еще и доступно.
Каждый из них находил себе развлечения по душе и при этом жили они в мире и согласии, не ущемляя прав и не унижая достоинства друг друга.
Но дама все же не была образцом рассудительности и подчас, выходя из-под влияния супруга, совершала поступки, чреватые скорее хлопотами, чем радостями.
